Платья на Зое Николаевне всегда из плотной дорогой ткани с всякими затейливыми приложениями, пуговками и погончиками. Любит Зоя Николаевна украшения, слабость у нее такая, серьги и кольца разные в большом количестве у неё имеются. И всё укрупненных величин, соответственно фигуре и занимаемому положению.
В городе госпожу Бернштейн и стар и млад знает, редко кто мимо пройдет, чтобы не поздоровавшись. Никто уж не помнит, когда она Дворец возглавила, когда и откуда появилась в здешних местах. Никто и вопросом таким не задается. Дворец и Зоя Николаевна словно одно целое, одно без другого не мыслимое. Все так и думают, что как Дворец построили, так и Зоя Николаевна вместе с мебелью, рядами стульев, инвентарем, цветами и птичьим щебетом выписана откуда-то была.
Но такое мнение глубочайшее заблуждение. И инвентарь, и разные плакаты, и пальмы в кадках, а в особенности птицы экзотические - конечные результаты грандиознейших страданий и стараний Зои Николаевны. Если взяться описывать, чего и что она претерпела в своих благородных хлопотах, если упомянуть хоть часть ее героических хождений и выколачиваний, перечислить фамилии тех, кто ей способствовал или, наоборот, палки в колеса тыкал, когда она, слабая и беззащитная, приобретала для Дворца разные хорошие вещи, то поэма душещамящая получится, да еще какая поэма! эпос!
Это я вам говорю, не какой-нибудь дилетант заполошный, а самый законный муж Зои Николаевны Пётр Васильевич Глобов. Вы не смотрите, что у меня фамилия другая. Фамилия Зое Николаевне досталась от второго мужа, того самого, что в столице недавно на известной актрисе женился. Хороший человек, оборотистый, мы с ним три раза культурно досуг провели. А моя ей фамилия не по вкусу пришлась, уж больно неопределенная, говорит, фамилия. "Гробоватая". Ну ей видней, она человек образованный, гуманитарный, лекции читает, судьбами вершит. Бернштейн к Эйнштейну ближе, говорит.
А я кто? Сантехник, пьющий к тому же. Что вы! не алкоголик. У меня просто бывают периоды, когда не могу не употреблять. Что-то, знаете, под сердце подкатит, встанет там комом и зовет куда-то, тоскливо и жалостно тогда. Запои, попросту говоря. А так, в обычные дни, недели и даже месяцы, я как все: серьёзен, внимателен и подтянут. На уровне. Не хуже других.
Мы с Зоей Николаевной и книжки разные читали Вслух. Она читает, а я слушаю. Любил она, когда слушают.
Нет, жили мы с ней хорошо, в отпуск она меня три раза вывозила, цветы я ей покупал. Но, сами понимаете, компрометировал женщину. Она величина, а я, чего уж скрывать, и валялся где придется и в мед. вытрезвитель доставлялся. Лопнуло у женщины терпение! Она мне по-хорошему и говорит:
"Живи отдельно, Петя, не сделаться тебе альбатросом".
Она вообще-то любит эти разные сравнения, метафорами их называет. А я и не прекословил, куда уж с ней тягаться - директорша, начальник к тому же.
Устроился я в общежитии, всплакнул, признаться, и с тех пор мы с ней врозь. Одна она решила жить, и дочку свою от первого брака попросила уехать, не получилось у них там чего-то... А мне до сих пор сочувствует, бывает, и почую я по старой памяти, если позовет, и так же сантехником во Дворце подрабатываю на полставки. Потому и знаю Вячеслава Арнольдовича Нихилова. Наблюдаю.
Помогал я ему с ремонтом. Зоя Николаевна попросила помочь. Мы с ним дружненько за дело принялись, благо, период у меня спокойный. Вячеслав Арнольдович наливал, так я даже отказался. Начну, говорю, не остановишь. А он мужчина понятливый, не настаивал, народом меня называет. "Ну как, говорит, народ, дела?", "Ну что, народ, пойдем обедать?".
Долго я там ковырялся, по первому классу Зоя Николаевна велела оформить. Мне соседи про старушку и рассказали. Не стал я Вячеслава Арнольдовича уведомлять, ни к чему ему расстраиваться. Кому нужно, тот ему и передаст. А я, как могу, так и помогу, раз уж попал в паутину эту.
Так... Вот слова пускаю, пускаю, а ради чего весь этот разговор начал только сейчас вспомнил.
Оставил меня, понимаете ли, Вячеслав Арнольдович панели в ванной покрасить, а сам во Дворец ушел. Дверь открытая, чтобы быстрей сохла краска. Я себе потихонечку работаю, спешить некуда. И вот, значить, заходит какой-то мужчина, бесшумно так, что я вздрогнул. И с ходу мне: "Автор я!". И чем-то нехорошим мне в лицо брызнул. Может быть, и не нехорошим, но дурманящим чем-то. А может, и совсем не брызгал, наговаривать на человека не буду.
Но с того дня я только о Нихилове и думаю. Участие в чём-то посильное принимаю. Иногда меня этот автор выловит, заведет к себе и допрашивает (очень, нужно сказать, корректно), и даже планами делится. Туманно, конечно, я суть этих планов понимаю, но мне теперь от них ни вправо, ни влево. Интуиция, как бы Зоя Николаевна сказала. И из-за них-то, планов в частности, не желаю рассказывать Вячеславу Арнольдовичу о Марье Ивановне, опасаюсь, что будет он себя вести страннее прежнего, станет пугаться любого шороха и звука. И хотел бы рассказать по-человечески, да планы...