"Да, я вынесу любые муки, любое унижение! Я не сделаю подлость! Никогда! Никакое общество не дождется от меня подлости! Я горд, смел и не тщеславен!"
И заброшенный, кровоточащий, бездомный, кричит, потрясая толстые стены огромного здания:
"Бейте! Мучайте! Режьте! Ничего не скажу! Не заставите! Таков я!"
И смеется при этом долго, люто и красиво.
(Глубина сокрытия — 75 чисел Многообразия. Происходит все большее формирование искусственного блока защиты психоумственных установок. На поверхности остается насущное, всего лишь. Мощностей не хватает. Глубина сокрытия увеличивается.
Решение: незачем продолжать точечный съём. Итак всё ясно.)
====
Дела, дела! Услышь глупца, вселенная!
Вот и еще одна смерть. Не Ледника вина, по-старинке от недоуки умер. В болях, а не как полагается. Не дождался Певыква сатанинского праздника, не посмотрел желанных финальных картин. Отжил. Одна ему отрада: с исповедью отошёл. И на том, говорил, спасибо.
Я его в последний путь снаряжал. Провожал, то бишь. Посредником оказался между городом затухающим и вечной мерзлотой, или чем там еще, обещанном человеком из страны обетованной.
Стал я теперь к себе прислушиваться. Как там во мне тиктакает, пузырится, хороши ли красные кровяные тельца, достаточно ли билирубина? А то выйдет плюха: боролся, отвергал, мечтал до слезовыделений, а тут на тебе — сердце кольнуло и в негодность пришло. Сдавай повседневное бельё. Клапан там, видите ли, полетел. Кусочек прогнил миллиметровый. Крохотулечка. А весь организм еще ничего, будь здоров, переварит еще и усвоит тонны и центнеры. Но самое главное - жить смертельно хочется. Жажда. В голове — идей невпроворот, критика, предложения, чего только нет, вот такие планы на будущее. А еще врагов-завистников тьма-тьмущая. Злопыхательство выйдет. Ведь доказать чего-то собирался, ускорить, низвергнуть. А тут — гроб и в скулах кислятина, сырость и цветы бумажные. Вот, головой покачают, твои идеи! Вот вам одержимость, борьба и прометеевство! Ну что видел, где бывал, зачем в мозги лез, здоровье гробил, если все тлен и пустячность, если и то, что тебе принадлежит, взять не смог? Вон другие, по восемьдесят четыре года живут, себя нашли, лауреаты, дачи и поездки, книги и рукопожатия, телевидение и качественная еда, профессора и первосортная диагностика, а что ты, пэтриотик во, если у тебя в сердце клапан запущенный, да билирубин хреновый — помолчи уж, лечись, если есть у кого, глотай напоследок смрадный воздух, раз уж шалопай ты, как и идеи твои заполошные, раз природа тебя отвергает, не дала тебе мощи телесной; фортуну тебе приличную не уготовила. Потому вот я теперь к себе прислушиваюсь.
Избавиться не могу, стоит перед глазами Певыквушка; подарен мне памятью на все грядущие дни его предсмертный тщедушный облик, и это взамен предков моих туманных...
Печень подвела беднягу. А может желудок. Рак. Или цирроз. Названия-то придумали! Могли бы и лебедем величать. Цирроз, как навоз.
Зашли мы к нему с Колей о Глоте осведомиться, а он лежит белый-белый, губы синие, зубами стон закусил, мешки пятаковые под глазами. Мы — что такое, как, почему?
А он:
"Бросьте, юноши! Кривляние всё это. Покойник я, ждал вас, знал — Глот направит".
Отвечаем ему:
"А мы сами о нём узнать хотели".
"Это он вас узнал. Что вы, — шепчет-смеётся, — Глотовы номера забыли!"
Ему, оказывается, три года назад операцию сделали, и вот уже полгода он наркотиками боль усмирял. Самопально лечился. Потому-то все торопился, боялся не успеть досмотреть этот подлый финал. Когда сюда приехал, достал где-то шприц и болеутоляющее. Глот, наверное, постарался. Продлил ему часы. В муках, на последних оборотах старик крутился, а в больницу не шёл. Жертва инстинкта познания.
"Мне, — говорит, — кричат: печень у вас пьющего человека! А какой я пьющий, если в год два раза по праздникам? Пощупали. И определили".
Много умного он нам сказал, жизнь и страсти поведал, красиво уходил, терпел, не бабился. И сказал он в частности:
— Вы, ребята, меня в морг не сдавайте. Так я хочу. Как представлю себя там среди голых замороженных дам лежащим... И некому хоронить меня будет. Могильщики-то теперь там, где земля еще мягкая. Нет, ребятки, когда кончусь, дверь забейте, и всё. Ледничок меня укроет. Сто пятьдесят кэмэ ему до меня осталось.
Мы сначала ни в какую, но он настоял:
— Если не так будет, то сами потом пожалеете, когда вас, не сглазить бы, припрёт. Ну заложите вы меня в землю, энергию потратите, раскошелиться на гроб придётся, так как у меня ни копья. А Ледничок всковырнет пластик и выбросит наружу со всеми потрохами. Не по-человечески. Понесёт к южному полюсу. Зачем зря хлопотать, итак не завоняю.