— Ты, — говорит, — Трагик, передай Глоту…
Тяжело ему языком двигать, задыхается, глаза закатывает. Укол ему сделали, подремал он и вспомнил:
— Ты, Трагик, передай Глоту, чтоб не сетовал он на меня, что я из игры выхожу. Не волен, сам должен понять. Спасибо ему скажи, что отвлёк тогда меня от суетности. Пусть не сентиментальничает, что единственного свидетеля лишился. А то я смотрю, больно грустный Глот сделался... Хоть и тьма Нихиловых, а свидетели на вес золота. Скрытны господа Нихиловы. Судьбу делают. Ящички с двойным дном. В том-то и тайна, что во втором дне вместо ожидаемого — зловоние. Программируют сами себя, а выходят на жизненные обстоятельства и планы их рушатся, оттого и романтиками для общества кажутся. Роботы, роботы! — старик страшно выругался. -Вопля в душе не имеют, а туда же — созидать, ораторствовать! О черти, любую идею съедят и не подавятся! Когда научатся выявлять Нихиловых, тогда и общество и экономика будут. Вся-то суть в том, чтобы уметь Нихиловых на места ставить, дно их второе находить, программирование им рушить... А с ними - ни с места. Что б там умы ни наворочали, какие б гении ни приходили. Кампании? Замечательно. Но Нихиловы любую кампанию в сторону повернут. Потому как большая любовь в них... к самим себе, к природе своей. И неизвестно, сколько их, и кто есть Нихилов, а кто нет... Да что я! Глот вам сам на детали укажет. Я его понимаю, переживать Глот будет. Я ведь тоже Нихилов, только без свидетеля. Редки Нихиловы со свидетелями. Больше - как я. Но пусть Глот подождёт с развязкой, пусть город оценит, так и передайте.
Мы его чайком грели. Спирту предлагали. Отказался.
— Незачем,— заявил, — с туманом отходить. У меня от этих уколов и так голова вздувается, наркоман я.
И попросил, чтобы мы его усадили, взялся за стакан, хлебает, а потом прислушался.
— Э, - говорит, — Ефимушка программу максимум осуществляет, ораторствует. Заблудший...
Я ничего не слышал. Коля плечами пожимает, мол, галлюцинации у старика.
— Слышу я, не удивляйтесь. Опыт многолетний. Ефим там внизу теперь сам себя отвергать начинает... Я же для среды рожден был, людей изучать, мне бы психологом, чтобы по-научному. А движители — это мое упрямство гибельное. Трагедия моя. И наша тоже. И ваша. Зараза! В себя не смотрим, а вечных механизмов захотелось, энергии дармовой вдоволь. Для чего? То-то и оно, что незачем. Не в ту степь зашли. Чем еще эта энергия для нас недоделанных обернётся. Если бы себя понимали, не стали бы Ледничка бояться. Знали бы, что делать, что спасать и что курочить. А мы всё о вечном, сытном, да чтоб побольше. Благоденствие — это всё можно. Но потом, когда себя в вечном увидишь.. Когда каждый свой шаг с бескрайним соизмерять станешь. Когда делать станешь не ради себя и даже ближнего, а против смерти, против гадости в себе, для того, чтобы себя понять, величие своё воздвигнуть, обликом воцариться человеческим... Не вижу я себя в вечном, хоть и словами такими заговорил перед смертью раз в жизни... Мишура одна перед глазами. Вы, может быть, увидите...
— Успокойтесь, — ему Коля говорит, — поживём, всё увидим.
А он плачет. Хлипко так, как котенок. Губы пересохшие кусает. Я слёзы ему с желтых щёк стёр. Коля на кухню ушел.
Нервы у Коли.
— Ты, — говорит старик и на стул, где Коля сидел, кивает,— ему не мешай. Он сам с ней разберется. Помоги. Вышло у тебя так, что сделаешь. У него нет никого, а у тебя хоть дочка, жена... Вышло так, ты борись, чтобы он другом остался. Глупо вам делить ее. Себе не простите. Она вас обоих за целое принимает... Ты знаешь, странное явление человек! Вот что сказать я хочу - умираю, а мозги-то о подушке и удобствах думают. Стеснения всякие, что не побрит, что ноги не помыты. Странно это, ты не находишь? Мозг-то мозг —трезвость блюдёт и не готовится погаснуть. А там, внутри, уже, наверное, чернота и клеточки сами себя жрут. Мозг-то еще хорош, вот в чём печаль, вот она странность-то, Трагик! "Сё человек!" — как сказано... А за слёзы прости. Глот бы простил. Простишь?
— Прощу, — говорю. И удивляюсь, что это он так часто на часы поглядывает?
— Много я грязного знаю и сам весь в грязи. Понимаешь, я же о чём в те годы сетовал, когда от мобеля отказался, — что прошло оно, золотое время, именно золотым, подлец, считал. Что пока я фантазировал, кто-то вкушал мои блага, со мной не делился, долю мою заграбастал, моих нетронутых любовниц трогал, да еще как, мол, трогал, а потом их в виде жены моей возвращал. А я, мол, в то время, как Иванушка-дурачок, о благах человечества пёкся, идею-дуру в любовницы взял. Обернулся я и все свои молодые невычерпанные желания сквозь годы увидел. Ведь сколько паскудников первосортных благ дожидалось! А я на них работал. И снизошел, мстить начал... И любопытство ело. Мы же во все дыры спешим залезть. Разумные! Мне же Нихилова трогать нельзя было. Сам я такой. Всю жизнь кому-нибудь завидовал. И Глоту тоже. Потому и на великое руки поганые поднимал... Глота не теряйте, он не мстит, — тут старик замялся, мне показалось, не решился сказать открыто, — Инакова по частям собирает. Догадка такая... Да ты потом сам поймешь...