Не знали люди, как изменить порядок вещей, но хотели, стремились его изменить.
И в этом, главном в их жизни стремлении, была победа. Каждый всматривался в себя и хотел видеть в себе человека. И преследовали людей за это. Истребляли лучших огнём и металлом.
Скрывался человек, таился, берегли его недра и люди. И знал человек, что нет больше в мире того непоседливого юноши, потому что его невозможно было не сжечь. Потому что юноша тот был жизнью...
Болел о нём человек, задыхался от горечи по нему, но писал книгу и ждал, когда явится к нему... пусть не тот, пусть совсем другой, пусть неясный и безымянный кто-то, кто откроет доверчиво глаза и, обманутый, крикнет дерзко:
"Ты —трус!"
----------
Дали мне всё-таки высказаться. С бухты барахты получилось, но смысл такой же где-то. Не сравнишь, конечно, с Глотовским языком...
Никогда я не писал книг, но играл на сцене, и хотел всё же добра людям. Чистеньким в театр пришёл...
А теперь вот остался без прошлого, очень похожу на того человека, а никто не приходит. И ко мне ли...
Зато появился Ефим Будорага. Высидел свою программу минимум и теперь рвёт и мечет. Ему всё равно, где и с кем. Когда его сюда везли, он мне дебильноватым приглянулся. А тут - ничего, совсем другой, личность! Безобидный эгоцентрист. Что там Антошка Ударный! Они с Ефимом как с Сенекой носятся.
Намзагеева не знает, куда его посадить, чем накормить, все условия ему для творчества создаёт. Ефим теперь и среди должностных лиц фигура. Он теперь философские и научные трактаты о Леднике пишет. Всеобъемлет, как Анжелика Пинсховна говорит.
Есть у него такая мысль — Ледник уйдёт, и наций не будет, северяне отступят, с восточными и африканскими народами смещаются, язык будет единый - сочный, богатый, дети будут смуглы, прекрасны, здоровы, чисты — и новая эпоха начнётся.
Есть у него и другая мысль — Ледник не уйдет, наука и техника начнут развиваться бешеными темпами, большая часть населения останется вживаться в Ледник, разовьёт, если сумеет, новую промышленность, даже сельское хозяйство, а лучшие будут отправлены для расселения в космосе. Он и таблицу критериев для отбора лучших создал, рост, вес, воспитание, наследственность — всё учёл. О Леднике он в последнее время пишет, а так — всё о любви и экономике, о растениях и птицах, о поэзии и красных кровяных тельцах, о Синклере Льюисе и организации турпоходов... Шурует, успевай бумагу относить. Анжелика Пинсховна переписывает, размножает, пропагандирует.
Стиль у Будораги — одни изобретения. Но интереснее всего он ораторствует. О, на это стоит взглянуть! Анжелика Пинсховна уже раз десять в интеллектуальный экстаз входила. Затрясётся вся, посинеет и бормочет: "Не человек — фантазия! Герольд!". Скорую приходилось вызывать.
Когда он творит, Анжелика его рефлекторами обставит, а сама в коридоре в тулупе сидит, чай кипятит, ждёт, когда ему что потребуется, изречения его зябнущими пальчиками печатает. Катю, дочь свою, спровадила. Язвила Катя Будораге. И теперь у Зигмунда живёт, а работает в разъездной лавке продавщицей. Нынче на любую специальность без аттестатов и характеристик берут.
Понаехало к нам специалистов строителей. Готовятся на пути Ледника преграду выстроить. Взрывные работы в пятидесяти километрах от города ведутся. Бухают с утра до ночи. Техники прорва. Двигается теперь Ледник медленно, надеются специалисты на успех.
Певыква мне часто снится. Говорю с ним. И о смерти часто думаю. Не представляю, как это он – обреченный - о ней мог не думать. Ему бы с Богом шептаться, а он всё о Нихилове...
А пьеса Нихилова почти готова. "Гамлета" не будет. Актеры-любители разъехались. Потрясение у них. Офелия погибла. Маткин, дурак, связался с ней, а потом бросил. Ну она и сошла с ума. Пессимизм женской природы. Заперлась во Дворце в комнате, где они уединялись, а на другой день пришли, Зигмунд туда сунулся, а она вся в инее. Взялся я за черный труд, расквасил Боре портрет, теперь он в мою сторону без волнения смотреть не может.
Все какие-то ожесточённые стали.
Что, спрашивается, Оле и Свете до этого нихиловского спектакля? Нет, приходят минута в минуту, мерзнут, терпят крики и ругань, словно из-за этих "Динозавров" дело всей жизни решается.
А мне всё до фени.
Театр я бросил. Всё. Уразумел, хотя и не звезда.
Играть в иные времена пусть и добряка в добрейшей пьесе - подло. Думаю, есть время, когда вообще жить — подло. Мы, актёры, рвёмся к известности, считая, что не зазорно то сыграть или в этот образ вжиться. Интересно, дескать. Саморазвитие. Раскрытие задатков. Любопытно, что сумеешь, что о тебе современники скажут. А проходит время, вспоминаешь себя деклассированного, дёрганого, развивающегося, смотришь, положим, на экран и стыдно. Гадко. Может быть, и не нам, актёрам, гадко, а зрителям настоящим, единственным, ради которых всё это искусство заварилось. За нас им гадко, потому что политика такая и искусство такое. Под каблучком! А вывод? Грубо — но проституция.