Законный муж Бернштейн, сантехник на полставки, выбивал пыль из рукавиц и мечтал: "Вот поставят спектакль и тогда мы с Зоечкой поедем, славненько заживём, до экватора доберёмся, книжки снова читать будем. А Вячеслав Арнольдович при своих интересах останется. Он теперь в другую влюбленный..."
Влюбленный не хлопал рукавицей о рукавицу.
Чужеродный в этом зале, он пребывал в беспространственно-временной сфере. Для него не существовало общества, интересов, предметов и всего прочего, чем жив и энергополон человек. Он скорбел. Одиноко и однотонно. По потерянной любви. По программам и планам. Он жестоко ошибся.
Мир померк в его переполненных глазах.
* * *
Если это только вам необходимо, то я согласна.
В этом нет ничего странного. Произошло простейшее, именно то, что и должно было произойти. Как бы шоковое явление. На внезапность, на потрясение я и рассчитывала, и рассчитала верно. Жестоко, зло, но верно. Не знаю, чего вы добивались, что замыслили, но о вас я узнала давно. Мне Коля рассказывал, и я вас понимаю. Вы, наверное, ужаснуть пытаетесь? Укорить? Обличить?
Нет, я не смеюсь, просто думаю, что и вы не всё властны предугадать. Так, например, вы и понятия не имели, что я могу его узнать, что я связана с этой историей прошлым. Или это во мне женская уверенность говорит?
Впрочем, я его и сама узнала не сразу. Я ведь его до этого никогда не видела, знала его, но не видела. И забыла, что знала…
По порядку? Что ж, давайте по порядку.
Училась я тогда на первом курсе. Интересы, как у всех... Всё, как у всех. Ну разве внешность не как у многих. Я это всегда понимала. И играла, и флиртовала, и прочее. Я даже, когда с ним познакомилась, думала, что и он, такой же как все поклонники всех времен и народов. Полагала, что так и должно быть, чтобы я нравилась и пожилым и молодым. Тогда мужчины за сорок были для меня пожилыми, я тогда и прожить мечтала от силы тридцать пять лет. Короче, изнутри ничего особенного.
Началось всё с нескольких прогулок по вечернему городу, катание на теплоходике, беседы о разных пустяках. Что-то меня заставляло приходить на эти свидания, и не солидность, уверенность его, нет, ничего подобного в нём не было, наоборот, он держался как-то осторожно, уступчиво, но что-то... Может быть, из-за глаз? Знаете, мне было боязно смотреть в его глаза. Вы понимаете, что речь идёт не о взглядах следователя, министра или костолома. Он говорил, а думал о чём-то ином, о большом, о значительном, о прекрасном и страшном. И вот это страшное, бесконечно больное и неотвратимое, я и ощущала, когда чуть-чуть видела его глаза. Может быть, из-за них и ходила на встречи с ним.
Иногда пыталась его растормошить, заставить забыться, отойти от мыслей, завлечь, запутать, что ли. Тогда смотрела в его глаза в открытую, и многое из того, что пугало и влекло меня, поддавалось, уходило, погружалось в маковинки зрачков, и тогда он становился смешным, беспомощным, растерянным, порой смеялся чисто, но чаще иронизировал очень и очень зло. Защищался. Я обижалась, а он винился...
Я тогда не понимала, почему так ждала этих встреч с ним. Приходил назначенный день, и я начинала спешить, торопиться, волноваться, словно действительно шла на свидание. Я и не задумывалась — почему, просто интересно было, и всё.
Он мне как-то в парке сказал:
"В тебе будущее. В тебе всё для прекрасного. Ты могла бы понять всё. Ты спишь".
Я посмеялась. Ведь это был его единственный маломальский комплимент. Ну и, естественно, было лестно слышать его из уст мудрого человека...
Потом он уехал. Да, взял и уехал.
Какое-то время мне не хватало встреч с ним. Но потом появились новые знакомые, другие встречи и длинная вереница восторженных, лестных, солидных или пошлых лиц.
А он писал мне длинные письма. Печальные, смешные. Он тосковал обо мне, но старался поменьше писать об этом. Всё больше о книгах, об истории, о фильмах и людях, кое-что о себе. Писал, что был эгоистичен, потому что отвлекал меня от дел, забивал мое сознание "чепухой", "старил" меня, в то время когда я имела полное право быть с молодыми. Вскользь переживал, что то, что есть в нём, может даже с помощью писем перейти ко мне, что я "заражусь", "заболею". И тут же признавался, что у него никого нет, и что я одна из тех, кто способен поддержать его своими письмами. Я даже тогда понимала, что ему было нелегко... И я коротко отвечала. Благотворительствовала. Если бы вы могли представить, как он радовался моим коротким отпискам. Ребёнок. Другой бы на его месте...
Так продолжалось полтора года. Я всё реже писала ему. О чём я могла писать, о нарядах и учёбе? О новых знакомых? О театре, который он понимал в тысячу раз лучше моего? Я совсем забыла его лицо, он не дарил фото, наверное, стеснялся... Вот только глаза помнила, и даже не глаза, а то состояние и ощущение, которое владело мною, когда я смотрела в его глаза.