- Да будет так, - согласился епископ и вновь повернулся к Шлезке: - Итак, зачем же вы держали этот документ в тайне сорок лет?
- Да! В тайне! Сорок лет! - сурово подтвердил господин полицейпрезидент Шуббарт.
- Надеюсь, у вас не было для этого корыстных целей? - почтительно вмешался в импровизированный допрос монсеньор Штир.
Шлезке ошалело переводил глаза с одного должностного лица на другое и лихорадочно соображал, соврать ли ему или чистосердечно выложить все. Надумав что-то, Шлезке уж было открыл рот, но тут между ним и епископом выросла дородная фигура профессора Дроббера.
Профессор был в такой стадии взволнованности, что не мог уже говорить ни нараспев, ни просто. Он беззвучно раскрывал рот, напоминая персонаж немого фильма. Наконец Дроббер обрел способность выталкивать из себя отдельные слова:
- Шестьдесят третий... только шестьдесят третий, и ничего больше... мой бог, чистый шестьдесят третий... Но откуда же, ваше преосвященство? Откуда? Это... это... Ваше преосвященство, скажите...
- Кажется, профессор что-то у меня спрашивает? - сухо осведомился епископ у монсеньора Штира. - Мне представляется, что это я должен спросить у профессора, что его так взволновало.
Секретарь понимающе наклонил голову, неслышными шагами подошел к профессору и протянул ему стакан с водой. Дроббер благодарно кивнул и сделал жадный глоток. Но, заметив обращенные на него недоуменные взоры епископа и господина Шуббарта, он, брызжа водой, закричал прямо в лицо монсеньору Штиру:
- Ведь это европий! Стопроцентный европий! Понимаете ли вы, что это такое? Шестьдесят третий элемент - и ничего больше! Бог мой, это не галлюцинация? Нет?
- Европий? Ну и что же? - спросил епископ, начавший понимать, что профессор Дроббер взволнован неспроста.
- Но ведь до сих пор на всей планете этого элемента добыли не больше четверти грамма, - простонал профессор, угнетенный такой чудовищной необразованностью.
- Фю-ю-ю! - присвистнул полицейпрезидент Шуббарт, забыв об этикете и своем высоком чине. - Так это дороже, чем платина?
- В миллион раз, в сто миллионов раз! - закричал профессор Дроббер. - Но при чем же здесь миллионы? Бог мой, килограммы европия! Но скажите мне, ради всего святого, где вы достали эту скульптуру? Где тот чудесник, который добыл столько европия? Кто сотворил это чудо?
- Тихо, господа! - вдруг сурово и властно сказал епископ. - Да, это действительно чудо! А чудесник, сотворивший это чудо, - наш господь, славить которого и служить которому - единственная наша забота. Помолимся, господа, всевышнему, который даровал нам нового святого.
С этими словами епископ подошел к изваянию, возложил на него руку и застыл, шепча молитву. Через несколько минут его преосвященство обернулся и сказал секретарю:
- Монсеньор, составьте письмо в Ватикан. Будем просить его святейшество даровать новооткрытому святому имя Кроллициаса Кассельского.
За все свое трехсотлетнее существование невзрачный Кассельский собор никогда не вмещал столько народу.
В центре, у самой кафедры, сидели наиболее именитые церковные чины. Одна сутана затмевала пышностью другую, а в трех местах алели даже кардинальские мантии.
Левую часть собора занимал генералитет. Представители бундесвера тоскливо переминались в ожидании начала богослужения.
Справа, тесня друг друга животами, стояли руководители министерств и гражданских ведомств. Тем было совсем плохо.
Многочисленные репортеры и фотокорреспонденты мостились в самых немыслимых местах: они висели на колоннах, балансировали на спинках кресел, двое зацепились за люстру и, казалось, парили в воздухе.
Среди такого пышного собрания два виновника этого события почетные граждане города Касселя господа Эрих Шлезке и Отто Брунцлау боялись даже поднять руку, чтобы утереть струи пота, льющиеся с их распаленных лбов.
Отто растерянно озирался вокруг, то подымаясь на цыпочки, чтобы получше рассмотреть внушительные затылки кардиналов, то принимаясь считать ордена на груди у какого-нибудь генерала.
Герр Шлезке по своему обыкновению мыслил. Мыслил он о превратностях судьбы, по милости которой он еще неделю назад хлебал пресную и прогорклую тюремную похлебку, а теперь в числе очень немногих кассельцев был удостоен чести присутствовать на торжественном богослужении над мощами нового, 995-го католического святого Кроллициаса Кассельского.
Богослужение должен был вести епископ баварский. Все с понятным нетерпением ждали выхода его преосвященства. Одним хотелось поскорее увидеть завершение сенсации, которая последнюю неделю бушевала на страницах всех западногерманских газет. Другим не терпелось поскорее попасть на свежий воздух. Особенно волновались корреспонденты. Не позже чем через час фотографии церемонии должны лежать в редакциях вечерних газет!
Гул, царивший в соборе, стал особенно сильным, когда время перевалило за семь.
Корреспонденты стали громко перекрикиваться между собой. Сверху загремел, перекрывая все прочие звуки, мощный бас репортера баварского радио:
- Черт, то есть простите, бог возьми, почему не начинаете? У меня по эфиру четвертый раз крутят одну и ту же рекламу!
Тогда громко заговорили все. Кардиналы недоумевали степенно, едва поворачивая головы к своим вертким секретарям. Военные чины выражали свое негодование хриплыми басами. Гражданские предпочитали удивляться громким шепотом.
В суматохе не заметили, как на кафедре появился встревоженный и растерянный монсеньор Штир.
- Господа! - закричал он, перекрывая гул. - Господа! Богослужение отменяется! Его преосвященство внезапно и очень опасно заболел!
Собор разочарованно загудел. На монсеньора Штира ринулась толпа корреспондентов.
- В чем дело?
- Какая болезнь?!
- На когда перенесено освящение?
- Скажите несколько слов вот сюда, да, да, сюда!
- Господа! - слабо отмахивался монсеньор Штир. - Еще ничего не известно, вызваны доктора! Нет, слава творцу, не инфаркт. Не знаю... Нет, не знаю... Господа, пропустите же меня!
Собор быстро опустел. Только ворчащий репортер баварского радио сматывал свои провода.
Лишь спустя два часа сторож собора увидал, как из боковой комнаты вышел, осторожно поддерживаемый монсеньером Штиром, епископ. Его преосвященство громко стонал. Проходя мимо занавески, где стояли осклабившиеся мощи святого Кроллициаса, епископ замедлил шаги и остановился.
Сторож, решив, что настал удобный момент, бросился под благословение. Однако его преосвященство, не прекращая стонать, отдернул руку и, подняв ее, устремился к выходу, где его ждала автомашина.
Сторож, оставшись стоять на коленях, с недоумением смотрел вслед поднятой руке его преосвященства, три пальца которой почему-то были завернуты в какую-то отливающую металлом материю. Или это сторожу только показалось?
Всю ночь резиденция епископа была ярко освещена. У подъезда стояло не меньше десятка лимузинов, каждый из которых принадлежал кому-нибудь из видных профессоров-медиков. Сами профессора находились наверху, в гостиной. Они окружили постель епископа и недоуменно смотрели на его ладонь. Три пальца этой ладони были металлическими. Судя по тому, что четвертый палец опух и сильно покраснел, его должна была постигнуть та же участь. Епископ громко стонал: превращение его преосвященства в металл шло мучительно и трудно.
Уважаемые профессора недоуменно стреляли глазами друг в друга.
- Если поверить всему тому, что сообщил нам сейчас монсеньор Штир, - заикаясь от волнения, начал руководитель хирургической клиники Гамбурга профессор фон Гросс, - то придется предположить, что мы встречаемся здесь с крайне удивительным заболеванием.
- Коллега фон Гросс оказался чрезвычайно проницательным! - не удержался, чтобы не съязвить, хирург Миллер, у которого фон Гросс отбивал добрую половину пациентов.