Смеяться над тем болваном? Даже не дурной тон. Глупость чистой воды. Сколько можно, в конце-то концов? Пошутили, и хватит. Надо делом заниматься. Дел-то — вон их сколько, непочатый край! Тартар, слава недрам земным, край необъятный, нехоженый. А благодатный какой! Щедра утроба мира!
Те, что первыми сюда сверзились, конечно, негодовали. Оно и понятно: воины, гордецы, латы сверкающие, копья вострые. Таким блеск оружия весь мир застит. Ногой в добро встанут, и то не заметят, не узнают счастья своего. Потом-то, пообвыкшись, сообразили, конечно. Сначала и впрямь трудновато приходилось. Первым, им ведь всегда трудно! Темень, хоть глаз выколи (иные взаправду от глаз отказывались, слух да нюх сверхтитановый развивали, да не привилась мода). Стужа кости ломит, голодно, пусто, нежить всякая завывает... Ну, да ничего, освоились.
Во-первых, нежить частью повыбили, частью переловили — и поесть, и одеться. А иных и в упряжке ходить заставили. Души-то нечистые, недовоевавшие, недомстившие, которых даже Аид не берет, — очень они в упряжке резвы, если копья-пики отобрать да по ребрам кнутом вытянуть. Тут уж только следи, чтобы сгоряча к ограде царства Аидова слишком близко не подкатиться, потому как он того сильно не любит, а с годами совсем нервный стал и злой, как собака.
Во-вторых, змеи трехголовые, пятихвостые тоже пригодились. Кожа у них тонкая, чистый шелк! Хочешь, шнурки плети, хочешь, опорки мотай, а если очень сильно хочешь — но так, чтобы без сопливых наследников, — тогда шей мешочек такой небольшой и... ну, дальше сами поймете, не маленькие.
В-третьих, источники горячие обнаружились. И ноги попарить, если с холоду, и горяченького попить. Ждать не надо, черпай да настаивай, пока до десяти считаешь. Мясо, опять же, если подольше подержать, куда сытней становится, да и жуется не в пример легче, вот и зубы у народа титанского реже выпадать стали. Поймаешь кого, возьмешь покрепче за пяточку, макнешь — и стой-держи: волосы из него прямо сами вылезают, чистить не нужно, а дух такой, что слюни, как у Цербера, в три ручья текут! Да тут еще умник один, из молодых, уже подземного урождения, придумал штуки такие длинные, с дыркой круглой насквозь, одну за другой встык укладывать и воду с тех источников прямо в избы пускать. Эх, зажили! Тепло, вольготно, девки волосы, почитай, каждый год моют, младенцы все с чистыми попами полеживают, да и дешево выходит, всего-то десятка два душ нечистых надо, чтобы ворот крутить, воду качать.
В общем, неплохо уже освоились, когда этот, из недобитых, бунт свой неладный затеял. Страху натерпелись, что уж скрывать. Ну, как боги пожалуют, усмирять?! Все-таки переменился сильно народ, совсем другими интересами зажил, навыки боевые порастратил. Да и мечи-копья все давно в хозяйстве пристроены. Но обошлось. Видно, побрезговали небожители ножками своими белыми в Тартар лезть. Глыбу побольше подкатили, завалили вход, да и успокоились. А наши-то и рады, никто чужой сверху не влезет, воду мутить не станет! Хватило одного революционера, спасибо, сыты по горло!
Дурака того, говорят, к скале приковали. Оно и к лучшему, вернее как-то. Теперь уж не отвяжется. Если Гефест цепь ковал — точно, нипочем не отвяжется.
Чего? Звать его как? Да Цербер его знает. Как-то на «П»... А, точно, Промотай! И верно ведь, все промотал, что мать-природа дала, и куда только смотрела, бедная матушка?
Версия 3-я. Люди
Уже в паре переулков от базарной площади было не в пример тише и спокойнее. Толстые глинобитные изгороди и стены кривобоких построек смягчали невыносимый шум толпы до мягкого рокота, а заодно накрывали распаренные головы и тела благодатной тенью. Горная круча и узенький козырек с обвисшим на цепях пленником отсюда едва просматривалась, да и то лишь в самые ясные дни, когда воздух прозрачен. Впрочем, никто особо и не смотрел. Ни один любитель старинных преданий и роскошных видов (если, конечно, в своем уме) не забрел бы в этот нищий неспокойный квартал, а у местных хватало своих забот.
Гремя побрякушками, протопала по переулку костистая потаскуха, таща за руку отродясь не мытую девчонку — волосы пыльными колечками, палец навеки засел в носу. У трактира притормозила, впихнула чадо во двор, напоследок ласково наподдав широкой, почти мужской ладонью, и заторопилась на площадь. В неприметном углу двора, прямо в пыли, сидел худой, как птаха, белый старик в окружении таких же малышей, едва отличимых друг от друга под слоем грязи на мордочках.
— И было так! — вещал старик, и его кадык ворочался вверх-вниз в глубоких складках кожи. — «Боги горды, сказал он, но гордыня их слепа. А люди голы и дики, но глаза их жадны и зрячи». И, войдя, унес тот огонь, дивный, чудесный, необоримый, и дал его людям. И стали люди ткать, и красить ткани, и носить вышитые ткани из шерсти тонкорунных коз. И стали сбивать масло и печь хлеб и стали обликом своим соперничать с богами...