— Но разве никто не видел, что происходит? — поежился Игорь.
— Я думаю, те, кто видел, жили очень недолго. Вот Платов считает, что была некая сила — может быть даже государственная политика, чтобы недовольных уничтожать. Кто знает? Самая обычная толпа очень сильна. Вот попробуй отобрать пиво у своих одноклассников, мотивируя тем, что сиюминутное удовольствие не только похмельем закончится, но и на их потомстве отразится. Представил? И в обществе аналогично. Нам сейчас хорошо: знай руби лес, качай нефть, да копай уголь — и будешь и сыт, и пьян. Минимальные усилия — максимальный результат. И многие ли видят, что происходит? А тех, кто мешает и думает о будущем, — в расход.
— То есть как это — в расход?
— А по-разному. Тебя вот для начала избили. И заметь, свои же, по собственной воле. Им никто не приказывал. Нас вот посадили. Ты ведь даже не знал, за что меня забрали? Так?
— Ну, я предполагал, что за тот рассказ о регрессе. Только его все равно никто не понял. А большинство родителей наших сказали, что и правильно забрали, нечего детям голову чушью всякой забивать. Ой, извините...
Московкин, сидевший на склоне угольного холма, откинулся на спину и истерично захохотал.
— Вот, Платов, никто ничего не понял! — заявил он, отсмеявшись. — А ты хотел их на путь истинный наставлять, С этим миром, в этой реальности, уже ничего, ничего сделать нельзя! Здесь через несколько поколений останутся только тупые скоты с примитивными животными рефлексами.
Игорь сосредоточенно грыз сухарь, которым его одарил Платов, и хруст вместе со стуком колес создавал в его голове странный, завораживающий ритм. И казалось, что под эту ритмичную музыку из подъездов, из переулков и дворов его города выходят нескончаемыми потоками люди и строятся на центральных улицах в колонны. И маршируют, маршируют неизвестно куда. А потом на горизонте возникает огромное корыто, полное дымящихся отрубей. И лица людей в колоннах, подходящих к кормушке, постепенно превращаются в свиные рыла.
Игорь швырнул сухарь так, что заболело плечо.
А поезд тем временем чуть осадил — начинался подъем в холмы. Придорожные столбы, чахлые деревья, запыленные кусты стали мелькать пореже. Щебеночная насыпь сменилась песчаной. Зелеными кляксами на ней расплывались пучки подорожника.
Игорь встал, отряхнулся, опираясь о стенку вагона, дошел до лесенки и перелез наружу. «Тупые скоты, значит, — бормотал он, — с примитивными животными рефлексами...»
— По-маленькому собрался, — грубовато улыбнулся Стас, расслышав только слово «рефлекс».
— Я собрался здесь остаться! — надсадно заорал вмиг покрасневший Игорь. — Вы слишком мало отличаетесь от тех, предателей. Вы — такие же предатели.
— Ты не понял! Ничего не понял! — выкрикнул, вскакивая и хватаясь за борт побелевшими пальцами Московкин.
— Все я понял, — сказал Игорь и прыгнул.
Мальчишка покатился по насыпи, как тряпичная кукла, разбрасывая руками и ногами слежавшийся темный песок.
Из своего вагона, плавно уходившего в поворот, беглецы так и не увидели, смог Игорь в конце концов встать или нет.
ЛЮБОВЬ ЯМКОВАЯ
Львенок
Рассказ
Саванна спала. Впрочем, это слишком по-человечески сказано. Это 95% участников нашей экспедиции храпели, рассматривали сны и набирались энергии до следующего дня. А саванна жила — повизгивали гиены, птицы задевали крыльями вершины деревьев, в короткой траве шуршали насекомые. А воздух был горячий и плотный — и пахнул, как магазин индийских специй. Честно говоря, я плохо разбиралась в этой какофонии звуков. Я вообще ничего не понимала в Африке и в этих больших животных со шкурами всех оттенков песка, в том, что они едят, кто ест их, и как они любят друг друга, и как их надо снимать, и что о них можно рассказывать... Я ничего не понимала в своей работе. И это прекрасно знали остальные 95% участников нашей экспедиции, и относились они ко мне с такой презрительной прохладцей — как будто из дверцы холодильника веяло сквозняком. И это была одна из причин, по которым я не спала. Только я.
Я села, обхватив колени руками. В палатке было темно, и точно так же темно было снаружи — хоть ножом эту черноту режь. Волосы прилипли к лицу, лоб чесался от укусов неведомых тварей, подбородок стал бугристым от прыщиков, неровные обломанные ногти царапали кожу. Безразмерная футболка висела на мне, как саван. Как же я ненавидела эту палатку, и спальник, и пол-литровые бутылки с водой, из которых, приходилось умываться (я не рисковала походить к зеленоватому озерцу, на поверхности которого виднелись круглые и скользкие, как виноградины, крокодильи глаза). И работу я эту ненавидела — за то, что ничего в ней не понимала, и не фанатела, как 95% участников нашей экспедиции, от африканских закатов, и от жирафов, ощипывающих зелень, и от марева в воздухе, похожего на вереницу призраков. И вообще, у меня плохо получалось это — сидеть на фоне гуляющих на безопасном расстоянии львов и вещать в камеру что-нибудь в духе: «В саванне полдень. Львица с львятами лежат, лениво развалившись на солнце...» Слова выходили скучными и ненатуральными. И операторы это понимали, и остальные проценты экспедиции тоже. И думала я не о львах, а том, что с лица стекает, обнажая прыщики, тональный крем. И с этим проектом у меня тоже ничего не вышло, и это было уже понятно и вдвойне противно, потому что для того, чтобы получить эту работу, мне пришлось целых три недели крутить роман с мелким боссом из телекомпании CTN — лысым и желеобразным, как Лизун из «Охотников за провидениями». А работа не стоила того — совсем. И было обидно. Как будто я поставила в казино всю зарплату и проиграла. И это было еще одной причиной, по которой я не спала. Еще одной — но не последней.