Ханна впервые за последние дни заплакала. Сквозь слёзы она смотрела, как старый Мотл, отчаянно размахивая руками, о чём-то молил страшного разбойника Мордехая. А потом вдруг упал на колени и, к ужасу Ханны, сунулся целовать ему сапоги.
После недели, прожитой в погребе, Ханна разбойника возненавидела. Она не знала, почему тот до сих пор не убил её, а, наоборот, подкармливал. Наверное, чтобы я стала толще, и тогда он меня сожрёт, думала Ханна, и специально старалась недоедать. Мордехай почти не разговаривал с ней, иногда лишь бурчал себе под нос неразборчиво. Утром он молча спускался в погреб, оставлял нехитрую еду, забирал ночной горшок и исчезал до вечера. В погребе было холодно, девочка куталась в огромный, вдвое больше неё, засаленный ватник и старалась ни о чём не думать. Однако это не получалось, и Ханна думала о маме, о её мёртвом обезображенном лице, которое увидела тогда, в поле. После этого Ханна неизменно начинала молиться. Она просила Боженьку поскорее забрать её к себе, но он, видимо, не слышал или ему было не до Ханны, потому что наступал новый день, а девочка всё ещё оставалась жива. А потом она заболела. Метаясь в жару и полузабытьи на расстеленном на погребном полу ватнике, Ханна думала, что уже умерла, только почему-то попала не в рай, а совсем наоборот. Ей было очень страшно, ведь Боженька наверняка ошибся и перепутал её с кем-то, потому что никаких грехов за собой она не знала. Ханна проболела долгие две недели, и в памяти остался лишь Мордехай, насильно запихивающий ей в рот деревянную ложку с чем-то жидким и очень горячим.
— Петуха зарезал, — бурчал себе под нос Мордехай, — один кочет и был-то всего. Сам, своей рукой его, как тебе это, а?
После болезни Мордехай позволил Ханне по вечерам выбираться из погреба. Он выходил из дома наружу, пока девочка отогревалась у жаркой печки. Иногда в безлунные вечера он даже брал Ханну за руку, выводил её, и они обходили несколько раз вокруг дома.
Лето сменила осень, похолодало, и теперь Ханна даже ночевала наверху, а люк в погреб оставался открытым, чтобы можно было при необходимости срочно в него нырнуть.
— Пса бы завести, — часто бормотал хозяин. — Ничего не могу поделать, ненавижу собак. Ещё с каторги, с лагерей.
С наступлением морозов многое изменилось. Теперь в дом стали часто приходить люди. Ханна никого из них не видела, зато слышала голоса. Они были неприятными, грубыми и сквернословили, как непутёвый шикер, складской сторож Наум, когда напивался. Только в отличие от Наума, сыплющего бранью на идиш, голоса ругались по-белорусски, а Мордехая почему-то называли господином обер-полицаем. Еды теперь стало гораздо больше. Ханна прекратила недоедать, рассудив, что, раз ещё жива, то, возможно, в планы хозяина не входит её убивать, а лишь держать для какой-то одному ему ведомой цели.
Несчастье случилось, когда зима была уже на исходе. Ханну разбудил Мордехай, буквально сорвав девочку с топчана.
— Быстро в погреб, — задушливо зашипел он, — живо, ну!
Ханна скатилась вниз по приставной лестнице, вслед ей полетели одеяло и простынь. Крышка люка захлопнулась, и не успела Ханна прийти в себя, как наверху раздались голоса. Ханна едва не задохнулась от счастья — она узнала слова. Голоса говорили на идиш. На том самом идиш, на котором разговаривала мама, и бабушка Циля-Ривка, и Фейга, и весь-весь еврейский квартал. Обдирая локти и коленки, Ханна взлетела вверх по приставной лестнице и заколотила кулачком в крышку люка.
— Заберите меня! — истошно закричала она на идиш. — Пожалуйста, я живу здесь в погребе, взаперти. Меня зовут Ханна Гершанович, помогите мне, умоляю вас, ради Бога!
— Юдиш!? — резко спросил, почти пролаял один из голосов.
— Юдиш, юдиш, — отчаянно закричала Ханна, и в следующий момент сверху раздался грохот. Ханна едва не свалилась с лестницы, наверху ревело, трещало, со звоном рассыпалось стекло, и тот голос, что спросил, еврейка ли она, вдруг пронзительно завизжал, а потом затих. Затем крышка люка распахнулась, и в проёме показалась страшная рожа Мордехая.
Ханна выпрыгнула из люка и бросилась к разбойнику.
— Ты убил их! — кричала она, заливаясь слезами и колотя Мордехая кулачками в живот. — Ты убил этих евреев, ты, шмак проклятый, шмекеле, дрек. Убил! — Ханна перешла на русский: — сволочь, мерзавец, говно.
— Дура, — рявкнул разбойник и оттолкнул девочку от себя так, что та отлетела к стене. — Евреев... На, смотри на своих «евреев».
Ханна посмотрела. Мёртвые евреи были похожи друг на друга как братья. Их было двое, оба в чёрном, как будто носили траур по своей умершей маме. Ханна закрыла ладошками рот, чтобы не закричать вновь.