— Нет, Варвара. Я просто стал тем, кем был должен быть с самого начала.
Казнь длилась меньше минуты.
Но волна, которую она подняла, не утихала неделями.
Сначала — в тавернах.
Слухи, как всегда, начинались у столов, где мешали пепельную водку с грязными историями.
— Слышал? Он сжёг его без огня. Даже слов не сказал. Просто — пепел.
— Это не обычная магия. Это был приговор.
— Кто?
— Пепельный.
— Так он живой, что ли? Говорили, его в горах разорвало.
— Живее всех. Теперь у него свои стражи. Говорят, даже от Императора письмо получил.
Потом — в трактирах при дорогах, где останавливались гонцы.
— Тот, кого называли дикарём… теперь диктует законы.
— Он отправил письма по всем родам.
— Не боится Серовых?
— Он не боится ничего вообще!
Затем — в купеческих домах.
— Он скупает железо. Он строит оружие.
— У него кузни в трёх регионах. А за спиной — кланы, которые ещё месяц назад не признавали даже друг другу.
— И всё это — без герба. Без печати. Только знак пепла.
Но когда слух дошёл до дворцовых залов — началась настоящая паника.
В одном из северных замков, графиня Орваль слушала, как её советник зачитывает послание:
— «…совершён акт казни, не санкционированный ни советом, ни Верховным Трибуналом. Магия разрушения использована публично. Толпа поддержала.»
Она сжала в руке платок.
— Он стал символом. Он — не клан. Он — пламя.
— Нам стоит прислать ему дары? — осторожно спросил советник.
— Нет, дурак. Слишком рано. Мы подождём. Пусть другие первыми обожгутся.
В Академии Магии Востока, где когда-то Пепельного не приняли после победы в турнире масок, старый ректор наливал себе чай, но рука дрожала.
— Он вернулся. И теперь его нельзя игнорировать, — сказал он своему ученику. — Он использует силу не как инструмент…, а как знамя.
— Это опасно?
— Это заразно.
В одном из мрачных залов столицы, где заседал Совет Родовой Крови, шум был почти криком.
— Его надо остановить! Немедленно!
— Он уже убивает без суда!
— Это варварство, это революция под другим именем!
Глава дома Серовых, худощавый, словно вырезанный из камня — только улыбнулся.
— Он стал громким. Но звук легко глушится. Мы выждем.
Пепел сам оседает…
Но когда ветер стихает, — добавил он, — мы поднимем бурю.
А в самой столице, в мрачной спальне самого Императора, старик в тяжёлом халате, под одеялом, слушал, как придворный алхимик шепчет:
— Слухи верны. Пепельный публично казнил предателя. Толпа… испугалась. Даже в Верхнем городе.
Император приподнялся. Его лицо было серым. Не от старости — от яда. Который медленно убивал его, день за днём заговорщиками.
— Он всё ближе, — прошептал Император. — И у него больше силы, чем у остальной знати.
— Прикажете ликвидировать?
— Нет. Я прикажу… сделать его своим.
Пока он не понял, что уже не нужен ни трон, ни корона. Ему нужен только огонь.
Алхимик замер.
— Милорд… это война.
— Нет. Это — ставка.
Я бросаю его на доску.
Пусть короли дрожат.
***
Во дворце пахло гниющей лавандой.
Император Павел сидел у окна, закутанный в меха, хотя за окном было лето. Его пальцы дрожали, глаза слезились от боли, но взгляд был жив. Он ещё держался. Пока мог думать — был опасен. Пока мог сомневаться — был Императором.
Рядом, в тени портьеры, стоял личный алхимик — высокий, молчаливый, с кожей цвета мела и пальцами, покрытыми кольцами. Он держал серебряную чашу с настоем. Павел кивнул и отхлебнул. Лекарство жгло горло, как горячий уксус. Но возвращало хоть немного ясности.
— Читай, — выдавил Павел.
Секретарь с поникшей шеей развернул письмо.
Печать — чёрная. От Совета Родовой Крови.
Внутри — только страх.
— «Пепельный учинил казнь без суда. Использовал разрушительную магию перед народом. Расширяет влияние. Ведёт переговоры с кузнями Востока. Создаёт армию. Ваше Величество, он угроза порядку…» — читал секретарь.
Павел рассмеялся. Хрипло, как будто в нём смеялся кто-то другой.
— Они боятся, — прошептал он. — А значит… он делает всё правильно.
Алхимик склонил голову.
— Милорд, с позволения… его называют не именем. Его называют… символом.
— Да, — кивнул Павел. — Потому что имя забывается. А пепел — оседает.
Он не просил милости. Он не вымаливал должности. Он просто взял — то, что считал своим.
Он повернулся к секретарю.