Расставаясь вечером, они жали друг другу руки крепче и дольше обычного. Это было безмолвное обещание хранить тайны. Она сказала, что принесет ему на следующий день Житие Розы Лимской.
Ленио впервые вернулся к учебе с небольшим опозданием. Все воспитанники сидели уже за работой. Проходя мимо класса философов, он увидел в приоткрытую дверь Сантоса, писавшего на черной доске уравнения. «Он даже не подозревает, что играл в теннис с настоящей святой!» Эта мысль заставила Ленио улыбнуться. Получалось, он был единственным, кто знал, что за веселостью и даже некоторым кокетством скрывается столь горячая вера, столь сильное презрение к миру и всему его блеску.
XIII
Спустя время они вновь долго беседовали о христианской любви. Он прочитал Житие Розы Лимской. Девушка, выбравшая подобный пример для подражания, никогда не полюбит мужчину. Какое разочарование! Однако, положив среди прочих книг житие, которое она, вероятно, часто листала, он радовался, что у него есть хоть это.
«Бедная малышка, — сказал он себе, — бедная малышка, если бы они тебя слышали, то подняли бы на смех!» Они — это девицы из захолустья, заставившие его столько страдать из-за шуточек. Ведь глупость тем и ужасна, что порой похожа на настоящую мудрость. Когда эта малышка скрытничает, напуская на себя подобающий вид, она просто смеется. Но стоит ей заговорить, сразу себя выдает. Те же девицы были «прекрасно воспитанными и благочестивыми» ученицами прославленных пансионатов; все необычное, нисколько их не пугая, сразу же вызывало смех. Они шушукались, обменивались красноречивыми взглядами, жеманничали и смеялись, — смеялись невыносимо, — легко, словно преисполнившись величественных идей, какие бывают у романтических учениц коллежа. Эта благовоспитанная набожность порядочных барышень, уже похваляющихся приданым, не шла ни в какое сравнение с пылкой верой, от которой светилось лицо юной американки! Ах, как же он презирал их, как же любил он Фермину Маркес, представляя, что ее благородная душа могла быть предметом насмешек провинциальных девиц на выданье. Он считал, что влюблен, — разумеется, безнадежно, — естественно, навсегда.
Он признавал поражение: он полагал, что заставит себя полюбить, а влюбился сам. Случилось то, чего он страшился больше всего на свете. Особенно его удивляло, что работа от этого не страдает. И правда, к учебе он не остыл, ни на что не отвлекался и трудился прилежней обычного. Он привык представлять, что она где-то рядом. Поначалу это казалось игрой воображения, ему было бы стыдно сознаться в подобном ребячестве. Но со временем это превратилось почти в галлюцинацию. Он так привык к ее голосу, что слышал его, даже когда ее рядом не было. И разве не шелестело сейчас ее платье? Не она ли присела там на скамейке? Об этом дорогом теле… он старался не помышлять. Это было бы осквернением. Он жил, ощущая ее присутствие, как ощущаем мы присутствие ангела-хранителя.
Когда он встречал ее в парке, ему чудилось, они расстались мгновенье назад. Ему так хотелось сказать: «Я тружусь ради вас! Ради вас и с постоянной мыслью о вас! И, коли стремлюсь получить все ученические награды, то лишь для того, чтоб воздать вам почести! Ибо тот, кого вы избрали в наперсники, должен быть первым из всех!»
XIV
— Несомненно, я верю. Но не так, как вы. Разве я вам не говорил?
Жоанни думал, что тоже должен поведать ей свои тайны. Ему уже давно хотелось излить перед кем-нибудь душу. Он с малых лет понял, что не стоит раскрывать сердце родителям. Родители не созданы для того, чтобы мы говорили с ними о наболевшем. Мы для них только будущие наследники. Они требуют двух вещей: прежде всего, чтобы мы благоразумно использовали те жертвы, на которые они пошли ради детей, и чтобы мы позволили им делать из нас тех, кого они решили, иначе говоря, мы очень скоро должны повзрослеть, дабы продолжать ими начатое; должны поумнеть, дабы не бросаться благами, нажитыми с трудом. «Ах, дорогие родители! Быть может, мы повзрослеем, но никогда не будем благоразумными!» — Так все восклицают до двадцати, поскольку думают, что родились ради великих свершений.
Родители Жоанни не оправдали доверия. Все, что он им поначалу рассказывал, приезжая из коллежа, — например, о заброшенном классе, куда ходили тайком курить, о бутылке шампанского, которую слуга принес ученикам философского класса, — все таинственным образом оказывалось известным старшему надзирателю. Когда его осенило, что отец был «доносчиком», Жоанни покраснел: нежная связь, соединявшая его доселе со стариками, оборвалась. Больше он с ними не откровенничал. Они перемены не замечали, — у сына были прекрасные отметки за учебу и поведение, — чего же еще желать?