— Saeva paupertas — «суровая бедность»…
Раскрыв рот, Жоанни вдруг замер, прочитав в глазах девушки такое, от чего даже оторопел. Казалось, взгляд говорил: «Это какая-то дерзость? Он надо мной насмехается?» Он вспомнил о даме, перед которой однажды декламировал отрывок из Тацита, она в гневе сказала: «Можете меня оскорблять, если вам так угодно! Я ни слова не понимаю!»
И вот прозвучал вечерний сигнал, призывавший к учебе, они сразу расстались. В этот раз она не подала ему руку…
Весь вечер у Жоанни стучало в висках, щеки пылали. Он ей разонравился. Он был смешон, отвратителен! Ох, уж эти наивные, глупые тирады: «Император Запада! Лев!», а потом эти маны Котона! Было, от чего сгореть со стыда. Хотелось от всего сказанного отречься. Если бы он это написал, можно было бы воспользоваться резинкой. Но в мире нет резинки, чтобы стереть воспоминания у людей, которым мы столько наговорили. А еще ему следовало извиниться за то, что читал на латыни. Но больше всего ее должно было возмутить, что он так поверхностно отзывался о ее соотечественниках и не признавал ее родины.
«Бедная девочка! Для нее это звучало чудовищно! Женщины — самые консервативные существа на свете! Их воззрения отстают как минимум на целое поколение!»
Пока он с высот духа высмеивал глупость провинциального республиканца, все ее существо — о, это недостойное, оскорбленное существо, — содрогалось и трепетало. А что, она во всех отношениях была схожа с «искусственным устройством», которое его так разгневало. И вот он уже жалеет, что не рассердил ее пуще, не довел дело до крайности. Это такая игра: подбираешь несколько парадоксов и испытываешь на смекалку глупца: вначале тот злится, а потом рычит, как собака. Такая миленькая игра, которой порой забавляются в обществе.
Глупцы? Но кто такие глупцы? Соотносима ли с реальностью столь явно ощутимая разница? Слишком уж просто считать, что есть только два вида людей — дураки и умные, — и себя причислять, конечно, к последним! Тем не менее, презирающие пошлость классические поэты ставят себе это в заслугу. Ах, как он устал от подобных раздумий! Истина в том, что о некоторых вещах лучше не рассуждать перед кем попало. Никто же не наряжается в пух и прах, чтобы прогуляться по улице, где дворовые мальчишки попросту не дадут пройти; точно так же не следует выкладывать первому встречному-поперечному свои небывалые рассуждения, иначе можно услышать: «О, месье Ленио, так нехорошо говорить!»
И он еще думал отыскать, если не возлюбленную, то хотя бы подругу, приятельницу, которой можно сказать обо всем, равную себе! Равную себе! Что ж! Он вновь впал в рассуждения о людской глупости. Он ей разонравился, вот и все.
На следующий день, подбирая слова, он извинился:
— Я вчера вечером расстроил вас всякими парадоксами; и с моей стороны было бестактно говорить на латыни. Скажите же, я вам наскучил?
— Да нет, уверяю вас; и вы меня совсем не расстроили.
— Вы очень великодушны, раз так говорите. Будем с вами дружить?.. Мне бы так не хотелось оставлять о себе плохие воспоминания.
Она не ответила. Он почувствовал, как сильно далек, как чужд ее жизни. Но это было лишь мимолетное впечатление.
Они больше не возвращались к данному случаю.
XV
Через несколько дней он вернул ей Житие Розы Лимской. В книге он отыскал множество пылких фраз, которые она повторяла в беседах, например, «Узкое, жесткое ложе распятия». Он мог бы сказать ей об этом, но побоялся причинить боль. Бессознательно напустив на себя деловой вид, он ограничился следующим:
— Это старый испанский перевод из Деяний святых. Чувствуется кастильский конца Золотого века.
— Вы знакомы и с испанской литературой? Месье Ленио, вы настоящий ученый.
— О, мадемуазель…
Она над ним не смеялась. Она даже попыталась задать вопрос так, чтобы он почувствовал, какое вызывает у нее уважение.
Жоанни высоко поднял голову.
— Да-да! Месье Сантос Итурриа мне как-то сказал, что вы лучший ученик в коллеже.
И он принялся объяснять, какие бывают у них задания, какие пишут они сочинения и что такое доска почета. Он говорил с таким рвением, что сразу было понятно, он придает подобным вещам слишком много значения. За пределами коллежа все это казалось едва вразумительным, да и вообще не важным. Сбитый с толку, он замолчал; он уже не осмеливался сказать «сочинение», это слово внезапно показалось каким-то детским, не зря оно вызывало улыбку у взрослых. Он почувствовал, что им не хватает зрелости, это было видно во всем, что они говорили; в том, как она выражала религиозные чувства, равно и в том, как он превозносил историю Рима.