Он взял ее за руку и повлек к скамейке. Она поддалась, даже не думая уходить. Она знала, что он только что видел ее в грабовой аллее наедине с Сантосом. Меж тем ему казалось, речь давно не об этом, а о вещах гораздо более важных, которые она не вполне понимала. Он говорил:
— Нет такой женщины, которая могла бы наполнить любовью все мое сердце. Чего я в самом деле хочу, так это славы. Славы истинной, о которой не просят. Я вижу вокруг себя воспитанников, которым недостаточно быть аккуратными и выполнять задания без ошибок; они стремятся укрепить занятые позиции, прибегая к различным мелким уловкам: они стараются быть полезными надзирателям, всегда смеются, когда преподаватели на уроках пытаются пошутить. Я не могу так: лицо у меня слишком строгое, и душа такая же. Я работаю, не кичась рвением, но если б вы знали, как отчаянно я стараюсь! Я принимаю похвалы с деланым безразличием. Словом, мне нравится, что я неприятен преподавателям и, несмотря на это, они вынуждены ставить мне самые высокие отметки.
Мой парижский попечитель — Жюльен Моро, он пишет романы. Говорят, он знаменит. Я с таким пиететом отношусь к славе, что почитаю лавры даже подобного рода, хотя сам ни за что на свете не хотел бы быть похожим на романиста. Его слава схожа с известностью торгового дома: она держится за счет постоянной рекламы. Названному писателю платят за услуги, что он оказывает влиятельным людям, платят за ужины и приемы, платят даже за то, что он тратит деньги, и вся его слава зиждется на рекламе. И сам он прекрасно знает, чего стоит слава! Однажды он мне сказал: «Обзаводись знакомствами, это единственная возможность чего-то добиться!» Понимаете, это значит, он презирает такую славу; она для него — торговое предприятие, которое он использует, чтобы ежегодно получать определенную сумму. Ему бы хотелось располагать временем, чтобы писать ради удовольствия, ему бы хотелось дать волю таланту. Однако он лишь часть механизма: издатели и редакторы журналов постоянно что-то заказывают. Его не оставляют в покое. И он знает, что известность — это приманка; что через десять лет после кончины его имя будет совершенно забыто; и что известность, которой он пользовался при жизни, даже навредит тем, кто будет жить после: презрение к его поздним произведениям распространится и на две-три ранние книги, которые он писал, по его словам, с воодушевлением, веря в то, что он делает, будучи еще совсем наивным и простодушным, и эти две-три ранние книги, конечно же, лучшие из всего, что он сочинил. Он все понимает. Я порой размышлял: «Почему бы не предпочесть искусственным лаврам и принижению собственного таланта средний доход, прижизненную безвестность и великую посмертную славу?» И он ответил на мои размышления, сказав нечто ужасное. Я как раз рассуждал о модной теперь эстетической теории. «Искусство ради искусства — это прекрасно, — сказал он, — но, видишь ли, надо еще как-то жить!» И указал взглядом на жену и детей. Он потерял даже право быть бедным.
Пример Жюльена Моро показывает мне в самом начале жизни обратную сторону моих собственных устремлений. В политической карьере я буду руководствоваться принципами, в точности противоположными тем, что главенствуют в его артистической жизни. Ни к чему и ни к кому не буду привязываться. Буду жить в полном уединении, я уже так живу. Погружусь в молчание и безвестность; уйду от мира. Моя юность будет схожа с юностью лейтенанта по имени Бонапарт. Если потребуется, я буду терпеливо сносить презрение мира, зубоскальство шутов, спокойно встречу неверие близких, но в тот день, когда поднимется мое солнце, в утреннем блеске его лучей все они падут на колени!
Я буду ждать. Я терпеливый. Я давно уже жду. С тех пор, как начал мыслить и чувствовать, я понимал, что во мне обитает гений. Поэтому я привык, что меня недооценивают. Мать ходила со мной к портнихе и к бакалейщику, и я удивлялся: ни портниха, ни бакалейщик не видели, что перед ними гениальный ребенок. Напрасно я удивлялся. Они и теперь не видят, что я гениален; они не могут это увидеть. Они даже не знают, что я делаю такие успехи; быть может, мать им сказала, но они сразу забыли. Они здороваются со мной заискивающе, но только потому, что им доложили, дескать, мой отец зарабатывает на торговле шелком около двухсот тысяч франков за год. Они чествуют в моем лице деньги, которые я презираю. Они воздадут должное моему гению лишь в тот день, когда я, спокойный и хмурый, проскачу на коне во главе целой армии!
Помню, когда мне было лет девять, лет семь даже, к нам приходили разные старики. Жизнь их давно сложилась, и они бесславно приближались к могиле. «Бесславно» — какое ужасное слово! Но разве они желали славы? Были хотя бы в душе у них величественные руины грандиозных надежд? Нет, у них не было никаких амбиций. Они учились в Париже, а потом водворялись нотариусами или поверенными в провинции. Они кичились тем, что никогда не желали ничего несбыточного, иначе говоря, ничего грандиозного — за целую жизнь. И я — маленький молчаливый мальчик, пустое место, на которое не обращают внимания, — я презирал их всем сердцем. Они прожили жизнь в тишине, похожие на зверьков, которых природа прибила к земле и сделала рабами ничтожных потребностей…