Он пристально на нее посмотрел. Он мог бы и дальше обнажать душу. В этом было особое удовольствие. Он больше не испытывал к ней уважения, во всяком случае, уже не стеснялся. Он поднялся, желая сам закончить беседу.
— Я пришел сказать вам, мадемуазель, что у меня больше не будет удовольствия видеться с вами на переменах. Перед каникулами я испросил у отца разрешения взять несколько уроков акварели, дабы проводить время на свежем воздухе в августе и сентябре. Отец разрешил, я уже встретился с преподавателем… Начнем с цветов, это весьма увлекательно. Короче говоря, на вечерних переменах я буду занят в классе по живописи. Оставляю вас. Пойду попрощаюсь с вашей тетушкой и сестрой… Мадемуазель…
Он церемонно раскланялся. Он удивился, что она протянула руку. Жест ее был решительный, в самом деле, она задержала руку.
Он пошел проститься с матушкой Долорэ, приведя те же самые оправдания, повторив ту же самую ложь. Он спрашивал себя: «Понимает ли она, что уроки акварели — всего лишь предлог?» Пилар, несомненно, все поняла. В ее прощальном взгляде ему померещилось сожаление: «Я бы не сказала вам „нет“». Но как знать наверняка? Жоанни убеждал себя: «В конце концов, я мог неверно истолковать этот взгляд. Имею же я право быть, как все остальные, немножко тщеславным?»
Он настойчиво испросил встречи с месье старшим надзирателем. С завтрашнего дня надо заняться живописью, не дожидаясь отцовского разрешения, в котором он заранее был уверен и о котором спросит сегодня же в вечернем письме. Секретарь попросил подождать в прихожей. Он сел напротив зеркала. В самом коллеже никаких зеркал не было, и ваш облик со временем становился для вас непривычным, вы лучше знали лица товарищей, нежели свое собственное. У некоторых нарциссов были карманные зеркальца, которыми они пользовались тайком с величайшей предосторожностью. Но Жоанни к их числу не принадлежал; он смотрел на собственное отражение, как смотрят на знакомого человека, изучая его черты при очередной встрече. Глядясь в зеркало, человек пытается, насколько это возможно, изменить выражение глаз. Жоанни с удивлением и болью смотрел, как в его чертах со всей ясностью проглядывают привычные настроения. Взгляд был пристальный, на лбу виднелась складка — от нее стоит избавиться. Да, это и есть «суровое лицо». Карие глаза, матовый оттенок кожи, а главное — почти неподвижные мышцы; рот, не умеющий улыбаться; лицо жесткое, резкое, хотя прорисовано очень тонко, облик почти классический, римский.
Электрический звонок призвал секретаря в кабинет старшего надзирателя. Секретарь вернулся и возгласил: «Воспитанник Ленио!»
Воспитанник Ленио поприветствовал месье старшего надзирателя. Он объяснил свое желание заняться акварелью, через несколько минут все было улажено. Потом он сказал, что теперь будет занят на переменах живописью и не сможет сопровождать «семейство Маркес» на променадах в парке. «Вероятно, было бы уместно назначить на мое место другого ученика», — добавил он несколько иронично, но старший надзиратель этого не заметил.
— В самом деле… Но кого?
— Уверен, они охотно примут Итурриа.
— Хорошо. Передайте месье Итурриа-старшему, что я желаю с ним переговорить, пусть зайдет… А! Месье Ленио, — добавил старший надзиратель, когда Жоанни уже направлялся к двери, — могу сразу же объявить: преподавательский комитет выбрал вашу кандидатуру, дабы обратиться с латинской речью к Его Высокопреосвященству. Недели через две Его Высокопреосвященство почтит нас визитом, будьте готовы. Примите мои искренние поздравления, уверен, вы поддержите в данных обстоятельствах репутацию коллежа и вашу собственную. Более вас не задерживаю.
Все были уже на занятиях. Подойдя к классу философов, Ленио толкнул дверь. Он передал смотрителю распоряжение старшего надзирателя, дабы Сантос Итурриа явился в его кабинет. «Теперь он сообразит, что это я поспособствовал их свиданиям», — мелькнуло в голове у Жоанни. Он не испытывал ревности.
Он даже радовался. Заняв место в классе, он спокойно обдумал причины подобного воодушевления. Прежде всего — великая весть, только что объявленная старшим надзирателем: его выбрали для обращения с латинской речью к Архиепископу. Это была честь, о которой он не мог и помыслить.
«Когда остальные узнают!.. Когда узнают родители!..»