— Можете даже не пытаться, — сказал сторож, показавшись в узком окошке ворот, — они никого не пускают.
Я должен был довольствоваться видом ограды и парковых крон, на которые глядел уже из трамвая по пути в Банье. Через несколько минут я оказался на Площади Французского театра — почти пустой, потому что было воскресное утро. Визит занял не больше часа. Детство и юность казались далекими, хотя на самом деле прошли вблизи Площади Французского театра, где я прохожу почти каждый день.
Подробнее хочу рассказать о первом визите, который предпринял в 1902 году.
Поначалу казалось, никаких изменений нет. При входе — все тот же пустой вестибюль с большим черным крестом посреди желтоватой стены. Справа — каморка консьержа с окошком и высоким решетчатым заграждением. А в каморке — тот же самый консьерж, что служил в наши годы, он постарел, голова его поседела; знаки отличия, красовавшиеся на лацкане богато расшитой синей ливреи с серебряными пуговицами, теснились теперь на ленте, продетой в петлицу заурядного пиджака. Конечно же, он жалел о строгой изящной форме Сент-Огюстена.
Он почти сразу меня узнал и весело поприветствовал, выругавшись по-испански.
— Простите, месье, но я так радуюсь, когда вижу кого-нибудь из прежних учеников. Вы ведь все отчасти мои — я вас вырастил. Вы были такими маленькими, когда вас сюда посылали. Вы — французы — еще куда ни шло, но я не понимаю американцев, посылавших сюда детей в таком юном возрасте, почти на другой конец света. Бедные, оставленные дети. Я воевал, месье; я человек суровый; так вот, я порой плакал, — да, плакал, — видя, что они не могут у нас прижиться. Некоторые ведь гибли! Вы знаете, негры. Здесь столько их умерло в лазарете, — гораздо больше, чем вам говорили. «Их забрали родители», — так они это объясняли. Забрали, в ящиках… Один малыш, он столько работал, был добрым, — Делаваш его звали, приехал сюда из Гаити, — умер там, наверху, у меня на руках; вот и вся правда. Ах! Как подумаешь…
Попадались и такие, которые мало на что годились; сорванцы творили всякое, чего делать не полагается. Но люди тропических стран, они как туземцы в колониях, развиваются очень быстро, кровь у них горячая. Так и чего! Большинство были абсолютно нормальные, славные, настоящие месье, ничего не боявшиеся и почитавшие Господа Бога. Прекрасное было племя, ничего другого сказать не могу.
Давайте-ка сядем на крыльце возле приемной. Я поставил там лавочку, там и курю трубку после обеда. У вас ведь есть еще время?
Когда коллеж продали, нужен был сторож, чтобы смотреть за зданием и за парком, меня и назначили, содержание совсем крохотное. Я мог бы подыскать место получше. Но я больше ведь никого не знаю. А здесь привычно. Люблю быть на воздухе; я бы не смог в этих парижских квартирах, там тесно. Представьте, целый парк у меня для прогулок…
Значит, вот так, стало быть, вы и решили: «Пойду-ка проведаю Сент-Огюстен»; очень мило с вашей стороны. Я знал, что вы как-нибудь заглянете. Прежние ученики порою сюда наведываются. Для тех, кто живет в Париже, это легко. А через них до меня доходят вести об остальных. Многие умерли, месье, многие умерли. Понимаете, были средь них невероятно богатые; это их и сгубило. Только вырвались на свободу, и сразу кутить. Непристойные женщины способны на все. Попросту говоря, надо смотреть, из какого те общества; ладно, чего уж, яблоко от яблоньки недалеко падает. Одни, промотав состояние в играх или на бирже, свели счеты с жизнью; другие, попросту говоря, погибли от пьянок. Что ж вы хотите? Право слово, тем хуже для них: что посеешь, то и пожнешь. Жалко вот, что помер тот бедный юноша, таким был смышленым этот Ленио, как же его… Жоанни Ленио. Вы не знали? Мне рассказал его бедный отец, на этом вот самом месте, он все рыдал. Вот так: помер в казарме, когда была эпидемия, через четыре месяца после того, как его зачислили. В восточных гарнизонах новичкам приходится тяжко, особенно в казематах. Короче говоря, помер. У этого парнишки так хорошо все начиналось. Говорят, в двадцать лет у него было уже два высших диплома, да к тому же премия юридического факультета в Париже.
Из Америки тоже иногда приезжают. Остаются на год у нас или в Европе. К примеру, месье Марти-младший сейчас в Париже. Заходил меня проведать недели две или три назад. Около года назад видел еще месье Монтемейора из Вальпараисо. Он взял с собой одного из братьев, которого я прежде не знал, он воспитывался не здесь… Забавные эти американцы: из двух братьев — я частенько такое видел, — так вот, из двух братьев старший всегда — как бы сказать? — всегда больше походит на европейца: лицо белое и румяное, волосы каштановые, и даже глаза порой — голубые, в общем, вы бы поклялись, что француз. Меньшой же — наоборот: лицо смуглое, а волосы — просто чернющие! В общем, настоящий индиец. Смотрите-ка, в точности, как братья Итурриа; вы ведь их помните?