Он вскакивал; месье старший надзиратель ему улыбался; он, покачнувшись, садился. Это было потрясением, в голове шумело, его бил озноб. Пока длилось занятие, внутри все дрожало, словно у него началась лихорадка. Когда все выходили, он слышал:
— У вас уже выставили оценки? Кто лучший?
— Опять Ленио, черт возьми!
Восторга он никак не показывал. Он прекрасно знал, что большинству учеников происходящее безразлично. А еще он хотел быть скромным. Но радость оказывалась столь велика, что впору было кричать, а он шел, ссутулившись, согнувшись от тяжести великой гордыни. Все было, как на картинках приключенческого романа, где морской разбойник несет на руках прекрасную белую пленницу, — ему казалось, именно так он и идет, — держа в руках свою славу, прижимая ее к самому сердцу. Только что одержана очередная победа: еще целую неделю он будет на самом почетном месте класса. Это походило на причастие — он чувствовал себя очищенным и уважал себя пуще прежнего.
Старший надзиратель и преподаватели его поздравляли — все возлагали на него большие надежды. Он был таким умным, хватал все налету. Таково было общее мнение. Ведь Жоанни Ленио из кокетства скрывал, каких усилий все это стоило. Когда во время занятий он давал себе полчаса передышки, он успевал продемонстрировать всем вокруг, какой он беспечный, раз двадцать вскакивая с места, дабы смотритель беспрестанно призывал его соблюдать порядок. Он притворялся, переписывая задания набело в самый последний момент. Случалось, он даже засыпал во время занятий. Это создавало видимость, и все восхищались быстротой его ума. На самом же деле, ощущения его были более живыми и ясными, нежели мысли; чувства туманили его разум, над которым преобладали, и в целом Ленио, славившийся одаренной головой, заслуживал внимания лишь как человек, наделенный амбициями, — они для его возраста были действительно непомерны.
Оставшиеся в Лионе родители, дабы его поддержать, писали ему хвалебные письма. Отец Ленио говорил себе, что сын понимает, на какие жертвы они пошли, и что умный мальчик успешно овладевает знаниями, о которых они так пеклись. Мать грезила: «Он столько трудится, чтобы мне сделать приятно!» Подобные мысли Жоанни угадывал за их поздравлениями. Нет, они никогда не смогли бы понять… И он с жалостливой улыбкой рвал эти письма. Никто никогда не смог бы понять, что хотел он лишь одного, лишь ради этого он столько работал, — ради телесного потрясения, спазма, возникающего в ответ на зов славы: «Лучшая работа — Ленио Жоанни!» Маленькие, несчастные успехи воспитанника на хорошем счету в юношеском воображении уподоблялись триумфу римского императора.
Взрослые о том не догадывались, — настолько жизнь притупила и ослабила все их чувства, — так что лавры на челе одного из лучших воспитанников не увядали. В Сент-Огюстене на вручении наград венков не дарили, но на обложках книг стояла золотая эмблема с начальными буквами названия заведения — «C.-О.», — означавшими также, если вспомнить о старой шутке, передававшейся из поколения в поколение со времен основания коллежа, «Скверный отель». Эмблема была довольно большой, с монету в сто франков. Долгое время Жоанни смотрел на золотой круг с настоящим благоговением. Это был словно вечный отсвет «первых лучей славы», о которых повествуют немногие достойные авторы. Хотя подобный трепет был лишь детским воспоминанием, детство в нем пробуждалось и вновь ощущались его печаль, горечь и тяжесть, стоило взглянуть на книжные призы прошлых лет. Да, всю жизнь он будет получать такие награды; всю жизнь будет чувствовать жар золотого круга, которым отмечен и сам. Все дни будет прилежен, усидчив, серьезен, будет беспрестанно стараться в молчаливом уединении, дабы в совершенстве овладевать чем угодно и оставаться в первом ряду. Все дни будут полниться бесценной горечью и пряным вкусом лавровых ветвей! И где-то там, вдали от учебных классов и сумеречных коридоров, он сможет дышать полной грудью все лето, чувствуя приятный ветерок, доносящий ароматы, от которых голова идет кругом; или это будет осень с ее первыми теплыми туманами, которые будто проникают в самое сердце; возможно, это будет в Париже, все ночи подряд, они будут полны грехов — грехов столь манящих и ужасающих, что невозможно представить; у него будут все женщины мира, до того прекрасные, что придется придумывать им новые имена, дабы выразить всю их прелесть; и на него будет смотреть и Фермина Маркес, от глаз которой исходят лучи тропического светила. Жоанни Ленио поворачивался лицом к стене, он думал о задании, которое надо сделать, и чувствовал радость неимоверно большую, чем все это.