По возвращении в Каппадокию Василий сделался ритором. «Я выплясывал перед друзьями своими», — замечает он с иронией и без прикрас в своей исповеди, озаглавленной «Поэма моей жизни». Он был прирожденный оратор. Образованность, отзывчивость, пылкость — все его свойства оказались как нельзя более кстати. Красноречие его отвечало вкусам тогдашней эпохи; для нас это, звучит чересчур выспренне.
Однако его взыскующая подлинности, беспокойная душа не могла насытиться одним бряцанием словес и расцвечиванием образов. Со дня возвращения на родину перед Григорием встал выбор между жизнью созерцательной и деятельной: выбор для него поистине душераздирающий. Его постоянно преследовала тоска по беспечальной жизни ученого; обыденные заботы и обязанности приводили его в отчаяние. В этом душевном борении прошла вся жизнь: решающего выбора он так и не сделал. Его тянуло к уединению, к философическим и духовным медитациям. «Прекраснее всего, по–моему, когда смолкают чувства и ты, свободный от плотского и мирского, уходишь в себя ради общения с собою и Богом за гранью видимого».
Обостренная чувствительность никогда не покидала его. Ему неизменно требовалось сочувствие; может статься, он попросту нуждался в слушателе, в человеческом присутствии, как всякая эмоциональная натура. Василий призывал его к уединению, но Григория это не устраивало. Твердость духа была ему равно необходима и стеснительна, и он упирался.
ХРИСТИАНИН И ЕПИСКОП
Под давлением родителей, не желая идти против их воли, Григорий наконец обосновался в Назиане, где и был окрещен собственным отцом. Тот был уже в преклонных летах и согбен бременем епископства. Пора пришла опереться на кого‑нибудь помоложе. Паства держалась того же мнения. Как нельзя более естественно казалось поставить в священство сына Григория. Для этого, однако, потребовался родительский нажим, и Григорий задним числом жаловался на «тиранию». Он бежал и укрылся в уединении подле Василия. То ли его пугала ответственность, то ли устрашал самый сан священнослужителя? Друг утешил его, и он возвратился через несколько месяцев: на душе остался тяжелый след, но винить было некого, кроме себя самого. До нас дошла его первая проповедь, произнесенная по возвращении на Пасху 362 г. (см. ниже). В ней с очевидностью угадывается человек мягкий и чувствительный; но также и внимательный к вероучению богослов, чья мысль отчетливо опирается на индивидуальный опыт.
Отныне отец мог на него рассчитывать. Ранимый и даже вспыльчивый, он, однако, показал себя миротворцем в тот момент, когда богословские распри всерьез угрожали единству и миру. Помимо чувств в нем жила вера, и он умел пожертвовать своими пристрастиями ради важных и насущных задач. «Он умел смирять себя, когда должно было заботиться о большем» (А. Пюш — A. Puech). Когда в 371 г. император Валент разделил Каппадокию надвое, Василий, чтобы упрочить свое влияние, умножил количество епархий и поставил Григория во главе новосозданного епископства Сазимского. Григорий снова не воспротивился, вроде бы подчинился другу, но так и не поехал к месту служения, «к чужакам и бродягам», не стал заступничать «за кур и поросят», как выразился в письме к Василию. Вспоминая об этом через десять лет, он все еще полон горечи.
Покамест он остается со своим отцом в Назиане, читает проповеди на престольные праздники и в дни поминовения святых. От этого времени сохранилось его замечательная похвала бедности: «Все мы бедняки перед Богом…» Здесь богатство и бедность противопоставлены с точки зрения нашей устремленности к Богу. Бедность символически являет наш удел в миру, посреди тайн его, и лишь обращение к Богу спасает человека от впадения в ничтожество или от помрачения рассудка.
По непостоянству характера Григорий то и дело отлучался из Назиана. Он, однако, вернулся, когда отцовские силы были на исходе, и был при нем до самой его смерти. Верующие хотели бы, чтобы он наследовал отцу. Опасаясь такой участи, Григорий снова сбежал, намереваясь предаться уединенному созерцанию.
В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
Василий умер в 379 г.; поборник арианства император Валент пал в битве при Адрианополе за год до того. Правителями империи стали Грациан с Феодосием: они озаботились восстановлением православия. Феодосии издал в 380 г. особый эдикт против арианства. Все же положение оставалось бедственным. В Константинополе почти все храмы — и Святая София, и церковь Святых Апостолов — были в руках еретиков. Кафолики, сбившись в редеющее стадо без пастыря, обратились к Григорию с просьбой принять над ними руководство. Для согласия требовалось немалое мужество. Оказалось, что робость не помеха стойкости; может быть, Григорий сам себя стремился в этом убедить. Он сделал местом собрания верующих часовню, открыв ее в доме одного из родственников; она была освящена во имя св. Воскресения. Здесь и прозвучали пять догматических поучений, за которые Григорий был прозван Богословом. В них он углубил учение о Боге и о Троице, обратив его против еретиков — ариан и их приспешников.
В это самое время в город прибыл Иероним, по достоинству оценивший таланты каппадокийца, «равного которому среди латинян отнюдь не сыщется». Красноречие и обаяние Григория творили чудеса, число слушателей множилось, именитые горожане толпой шли к службе. В свой черед пришли и неприятности.
Причиною недоразумений с паствой стали козни некоего проходимца по имени Максим, выдававшего себя за приверженца истинной веры. Эту довольно темную личность подослал архиепископ александрийский в надежде, что он сыграет роль троянского коня. То ли по наивности, то ли по безграничному легковерию епископ приютил его у себя. Ночью пришелец был поставлен во епископа епископами александрийскими; при этом ему пришлось обстричь чересчур длинные волосы, что дало повод Григорию заметить: «Псов надлежит стричь на епископском престоле». Пробудившийся город встретил это известие народным волнением. Египтянам пришлось уступить: их ставленник был посрамлен и несколько поумерил притязания на самовластное управление христианской общиной.
Григорий опять возымел явное намерение сбежать. Верующие заметили это. Его непрестанно упрашивали, он не поддавался на уговоры, пока ему наконец не было сказано: «С вами сокроется и пресвятая Троица». Это подействовало, и Григорий остался.
Когда в Константинополь, наконец, вошел император, он водворил Григория, опираясь на свое внушительное войско, на престол Святой Софии. Стоял непогожий день, но как только процессия вошла в собор, вдруг показалось солнце и залило сиянием всю церковь. Это знамение вызвало единодушный возглас: «Григорий — епископ!» Григорий уже скрылся в алтаре. С тех пор его красноречие отдавалось под сводами храма св. Софии.
Дабы положить конец ереси и навести порядок в константинопольской епархии, император созвал новый собор (381 г.). Григорий был окончательно утвержден в должности столичного архиерея. Проходимец Максим, которого на этот раз поддерживал папа Дамас, потерпел полное поражение. Когда престарелый епископ антиохийский возводил Григория на престол, многим, должно быть, припомнился Василий, одержавший победу в лице друга. Но Мелехий умер, и председательствовать на соборе пришлось Григорию. Возникли споры о преемственности антиохийского престола. Григорий снова попытался выступить примирителем. Его не стали слушать. В конце концов даже и его собственное право на епархию оказалось под вопросом. Вынужденное епископство Сазимское осталось его пожизненным злосчастьем.
Препирательства на соборе утомили Григория донельзя. «Иереи помоложе стрекочут, как стая соек, и озлобляются, как рой ос». Посланцы с Запада и Востока, по заведенному обыкновению, снова столкнулись.
«Первое слово Востоку, ибо на Востоке родился Христос».