«Татьянка! Вот и опять сегодня наше счастливое число — 27, и я опять, в который раз, вспоминаю тот день, который три месяца назад так круто изменил мою жизнь. Три месяца — это уже много, правда?
Извини, что письмо будет коротким: против обыкновения, пишу днем, тороплюсь на занятия и хочу вдобавок, чтобы эта короткая весть была отправлена сегодня… А знаешь, я не согласен с теми строками стихотворения в последнем твоем письме: «Чем письмо короче, тем длиннее боль». Пусть совсем-совсем коротким будет твое письмо, для меня оно — радость…»
«29 марта.
Родная! Сегодня почтальон вручил мне четыре твоих письма, а я рискую остаться неблагодарным, это письмо будет коротким. Голова гудит и ни чертика не соображает, в таком состоянии тем более опасно писать. Весь день готовлюсь к политзанятиям — читаю, конспектирую, устал страшно, и в голове сейчас «хаос вселенский». Надо срочно идти спать, а завтра придется встать пораньше — иначе погорю, если не подготовлюсь. Отдохнуть голове часика три-четыре — вещь полезная.
Завтра со свежей головой еще раз перечитаю твои ласковые письма и отвечу. А за это короткое (и, может быть, вовсе ненужное тебе) письмо — извини. Но не писать тебе хоть два слова уже не могу, пойми…»
И вот апрель…
Пять ночей да еще одно утро остается у тебя в запасе.
Ты об этом не знаешь. А я знаю. И с особенной болью поэтому перечитываю вот это первоапрельское письмо, которое ты только что отослал Татьянке.
«1 апреля.
«Пушка убила феодализм. Чернила убьют нынешний общественный строй», — эти слова сказал Наполеон. Не пугайся… Просто я опять начал чудачить. А вспомнил о чернилах потому, что моя «мелкобуржуазная» авторучка выводит меня из терпения. Только и делай, что чернила набирай. Впрочем, отчасти сам виноват — много пишу. Приходится много писать конспектов. А ручка все равно «мелкобуржуазная».
Знаешь, что будет через пять минут? 1 апреля, день, в который можно «надувать» каждого на каждом шагу. Сейчас пойду на дизель и хохмы ради буду устраивать шуточки над дежурной сменой. Они, надо думать, еще не знают, что уже апрель. «Мой гражданский долг» — напомнить им об этом. Подожди, минут через десять продолжу письмо, а пока… пока надо воспользоваться случаем почудить».
Ну конечно, конечно, веселый ты мой парнище! Куда уж там позабыть про шутку! Ведь ты без чудачеств, без шуток был бы уже не ты. Что ж, иди почудачь, мы подождем…
Но ты уже вернулся и уже снова вооружился своей «мелкобуржуазной» авторучкой.
«Да, эффект неплохой! Захожу в вагон к ребяткам и негромко говорю: «Чей это там за дверями пьяный тип валяется?» Все, как один, выбежали, а когда поняли, что я их надул и что за это надувательство меня надо «привлечь к ответственности», было уже поздно. Я вовремя смылся в лабораторию и — на ключик. Ломились в дверь и грозили карами. Завтра надо быть поосторожнее.
Ты в одном из писем напомнила мне о том дне, когда мы смотрели «Республику ШКИД». Да… я все помню, разве это забывается? Недавно в одном из старых номеров «Советского экрана» прочитал статью об этом фильме, и мне так хорошо было от воспоминаний! А я не смог бы посмотреть еще раз этот фильм здесь. Мне будет трудно видеть его и знать, что нет рядом тебя… Ничего, ничего, все вернется, все: и не раз еще я буду просить в кассе кинотеатра «два крайних места в последнем ряду».
Твой Сашка».
«1 апреля.
Мне почему-то кажется, что сегодня воскресенье, хотя на самом деле еще только суббота. Потому, верно, что сегодня оригинальный праздник — день надувательств. Каждый каждого старается «провести» поминутно. И меня судьба не обошла. Дизелисты запомнили крепко мою шутку и сегодня отыгрывались, благо им это легко дается. Работа у меня такая, что ежечасно вызывают к телефону. Вот и сегодня орали на все голоса: «Черкасов, к телефону!» Не пойти нельзя — по долгу службы положено, а попробуй пойми, всерьез вызывают или издеваются? Был я сегодня «козлом отпущения». Ничего, так даже веселей день прошел…
Знаешь, я решил сегодня сделать этот «пустынный уголок» среди стеллажей и приборов уютным. А для уюта не хватало, как я понял, совсем немногого: настольной лампы. Посему взял кусок стальной тонкой трубки, изогнул спиралью, насадил патрон и ввернул лампочку. За какие-то полчаса получилась вот такая штука… дешево и сердито. А главное — ни у кого такой нет.
Теперь стало совсем по-домашнему в этой комнате. Осталось только шторы на окна повесить…»
«2 апреля.
Сегодня День геолога, и много хороших песен звучит в концертах. Мне очень нравится одна из них, давняя и такая хорошая грустная песня, она всегда меня очень волнует:
А что тебе снится? Знаю, знаю. Экзамены тебе снятся, наверное, или курсовой. Было время, они мне тоже снились. До того их по ночам насмотришься, что днем и браться не хочется. Тебе — тоже, судя по тому, что ты вместо курсового занимаешься чтением художественной литературы. Ну и правильно. Помню свои «горячие» дни экзаменов. Придешь из техникума, ляжешь на диван, накроешься газетой для видимости, будто читаешь, и спишь себе. Проснешься вечером, и совесть вроде мучает — работать надо, ан нет, какая тут работа, самое время что-нибудь легкое почитать. Но чтобы даже «легкое», надо думать. А думать — работа трудная, и со мной такое редко случается, чтобы я думал. Поэтому я предпочитал вечерами кататься по городу на велосипеде. Помотаешься часа два-три, приедешь «заезженный» и — спать. Утром в техникум, после техникума — на диван. Цикл жесткий.
Вот какой я был лентяй. Но ты с меня пример не бери, ладно? Теперь я уже перевоспитался и уже не лентяй. Я больше чем лентяй. Я лентяище. Шутки шутками, а разлениться не очень-то здесь дадут. Сегодня ночью, к примеру, почти не спал — поднимали два раза на работу. Ты не очень обидишься, если я закончу сейчас письмо и шлепнусь бай-бай? Не обижайся…
Твой Сашка».
Сашка, Сашка… Уж такой «лентяище» — два раза за одну ночь поднимали на работу.
Солдатская работа сына… Я не бывал в часы этой работы с тобою рядом. Я не расспрашивал ни о чем. Но я просыпался и сейчас просыпаюсь ночами, и мне все становится видно в бессонной и ветреной тьме. Пурга бьет в окно, и, хрустя, вздрагивают стекла. Вздрагивает и сердце, заставляет всматриваться в смутную мглу твоей мирной военной ночи. Пронзительный телефонный зуммер. Дежурный — у твоей койки: «Младший сержант, срочный вызов!»
А сержант уснул всего-то два с половиной часа назад. И пусть мне теперь говорят, будто мирная ночь солдата непохожа на фронтовую, где минута сна — лишь в минутном затишье. Пусть говорят…
Через пургу и темь вырывается машина на стенную дорогу — вон к тому склону сопки, где поворот и за примороженным стылым березнячком ухабистая, в снеговых переметах дорога. Вязнут колеса, и тогда все вы — ты и трое твоих друзей — лопатами прорываете путь к цели. Мороз и ветер, а спины мокрые. И дальше, дальше… Вот наконец место, где под землей перестал дышать бронированный кабель. Он разбежался на многие километры, чтобы, как аорта к сердцу, прирасти к тому, грозному, что всегда в бессменном карауле на краю тишины и мира. Но сейчас бездыханен кабель, грозное стало никчемным и безобидным, как усыпленный на посту часовой. А искать обрыв не легче, чем оброненную в озеро маковую зернинку. И значит — мотаться взад-вперед по многокилометровой трассе, сжимая зябнущими пальцами кабелеискатель и не думая ни об иссеченном пургою лице, ни о смерзающихся ресницах, ни о гудящих коленях, ни о чем, кроме единственного — сделать! Только потом — все равно, через час или сутки — наступает право вернуться и упасть на койку…