На двадцатый день, когда я сидел на полу у себя в кабинете, находясь на грани из-за отсутствия сна и нормального питания, ко мне снова залетела медсестра, но на этот раз её лицо украшала улыбка.
Женю я обнаружил в сознании: она лежала и смотрела в потолок, когда я зашёл, она медленно перевела взгляд на меня. Я улыбнулся, подошёл ближе и взял её за руку.
— Сколько я спала? — прохрипела Женя, лёжа в воротнике с трахеостомической трубкой . — Ты постарел.
Я улыбнулся, стерев со щёк слёзы.
— Андрей, ты знаешь, пять минут, не дольше, — оповестил меня коллега-хирург и вышел из палаты.
Прикатив из угла стул, я сел рядом с кроватью и взял её за руку. Мне так хотелось, чтобы она сжала мою руку в ответ. Я надеялся, что случится чудо, что её случай станет из ряда вон.
— Херовы мои дела, — произнесла Женя словно прочитала мои мысли.
— Всё будет хорошо.
— Ты же лучше меня знаешь, что нет.
Опустив голову, я поднёс её пальцы к губам и закрыл глаза. Я не мог её обнадёживать и правду сказать не мог.
На седьмой день меня стали пускать в палату чаще. Я кормил её, омывал мокрым полотенцем тело. Читал вслух. Рассказывал последние новости. Иногда мне удавалось развеселить её. После очередного прихода Леры, Женя наказала мне не пускать её больше: её убивало присутствие сестры из-за, как она говорила, своего никчёмного состояния. Я пытался её переубедить, но Женя стояла на своём. Отцу она тоже запретила появляться, и тот в тайне каждый день звонил мне, чтобы узнать о её самочувствии. Иногда я не мог ответить на эти звонки. Мне нечего было сказать. Из новостей: у Жени стали появляться пролежни. Не помогали даже массажи и гимнастика.
Спустя два месяца после комы я стал вывозить Женю на коляске во дворик. Это было тяжело во многом потому, что вместе с коляской приходилось тащить баллон с кислородом. В эти короткие «прогулки» Женя была особенно молчаливой. Наблюдала за птицами, просила меня брать из столовой хлеб и кормить их.
— Вот бы и я смогла также улететь, — прохрипела Женя, по правой щеке скатилась слеза, я осторожно смахнул её, развернув кресло к себе.
— Мы обязательно куда-нибудь слетаем, когда ты поправишься.
— Я никогда не поправлюсь.
— Поправишься, вот увидишь, — настаивал я.
— В нашу последнюю ночь ты сказал, что любишь меня, — начала она, — ты сможешь сделать кое-что для меня?
— Конечно, что угодно.
— Я не могу так жить, да и не жизнь это, — говорила она, и каждое слово ей давалось с большим трудом, — я хочу уйти сама, понимаешь, сама, а не захлебнувшись ночью своими же слюнями.
Вскочив с лавочки, я прошагал в сторону. Женя осталась смотреть мне в след. У меня не было сил ответить ей. Подняв голову к небу, я дышал ртом. Жадно глотал воздух, как будто бы до этого пробежал несколько километров.
— Ты хоть понимаешь, о чём просишь? — произнёс я, вернувшись к коляске.
— Мне некого больше просить. Я бы сама…
— Замолчи! — крикнул я, пациенты вокруг стали коситься на нас. — Не смей это говорить.
— Ты можешь просто отключить меня от кислорода…
Закрыв уши руками, я снова ушёл в сторону. Мне хотелось оставить её здесь и уйти, не видеть снова. Сделать ей больно в той же степени, в которой она делает это своими словами. Вернувшись снова, я молча развернул коляску и покатил её к корпусу. Следующие три дня Женя не проронила ни слова.
Однажды ночью, когда я сидел на кресле напротив её кровати и уже почти засыпал, Женя шёпотом окрикнула меня.
— Ты помнишь тот день, когда мы познакомились?
Потерев уставшие глаза, я подошёл к кровати.
— Четыре года назад в ординаторской, на первом собрании курса.
— Да, — улыбнулась Женя. — Ты мне сразу понравился. Я так сильно старалась привлечь твоё внимание, что вызвалась быть старостой, а ты в итоге посылал меня за кофе.
Теперь я улыбался ей в ответ.
— Когда ты первый раз поцеловал меня, я распланировала в своей голове всю нашу жизнь. Мысленно выбрала себе свадебное платье и имена наших будущих детей, — на последнем слове у неё задрожала нижняя губа.