А леденеют сердца...
А леденеют сердца...
Шел январь 1942 года, наша деревня была оккупирована немцами уже почти полгода. Фашисты издевались над детьми, женщины работали, как проклятые, боясь гнева немецких солдат. За любое неповиновение полагался расстрел на месте без суда и следствия. Мужчин у насо почти не осталось — защищают Родину на фронте.
Было страшно до одури, каждый шаг вне дома давался с тяжелым сердцем. Все время шла и думала: «А вдруг эти нелюди в плохом настроении?».
Я почти не спала ночами, страшно было глаза закрывать. Все думала, что узнали, нападут сейчас, нас перестреляют и дом сожгут. Михаил Алексеевич да дядька мой в партизаны подались: Миша в лесу отстреливает немцев, а дядя Коля носит еду и докладывает обстановку в деревне. Думала о брате, предавшем Родину, надо же, полицай теперь! Трус! Ходит по деревне важный и гордый с этой ужасной повязкой, смотрит на соседей свысока, кривя губы в презрительной усмешке. Думала о родителях. Папа воюет, а мама умерла при родах. Только брат и дядька у меня остались, мы всегда были вместе, заботились друг о друге, были настоящей семьей. А сейчас только я и Коля остались, брата для меня теперь не существует.
В эту ночь мне было особенно тревожно. Снова не спалось, чувствовала, что грядет что-то страшное. Из комнаты снова послышался храп – это дядя всегда так спит. Я тихо прикрыла дверь, а сама вышла на улицу с банкой молока и присела на лавочку возле дома. Любовалась звездами, стараясь отогнать беспокойство, но руки все равно тряслись, сердце отстукивало бешеный ритм, глаза жгли злые слезы. Когда закончится это война? Я так устала бояться каждую секунду!
Было холодно, руки и ноги уже окоченели, несмотря на варежки и теплые валенки, но домой заходить не хотелось. Я дышала на руки, выпуская клубы пара, и вдруг случайно уронила почти полную банку молока. Она повалилась на заснеженную землю, разливая содержимое. Я смотрела, как молоко замерзает на снегу, превращаясь в лед. Представилось, что это сердца матерей и отцов, сестер и братьев, дочерей и сыновей леденеют от страха за свои собственные жизни и жизни солдат. Сердце, как лед, потрескается, оставит шрамы, которые никогда не заживут, а потом разобьется вдребезги.
Мы никогда не будем прежними. Война нас сломала и продолжает ломать, преподнося все новые и более сложные испытания на уже потрескавшееся сердце. Кто знает, скольким из нас повезет и они выживут? А везение ли это?.. Иногда мне кажется, что лучше умереть, чем жить в таком мире. Может там, куда мы попадём после смерти, будет проще? Может, сердце забинтуют?Может, мы обретем долгожданное спокойствие?
Я поднялась с лавочки и зашла в дом. Немного погрелась у печки и задремала прямо за столом уже на рассвете. Меня разбудил дядя. Он кашлял и был закутан в телогрейку. Кажется, заболел. Оно и неудивительно, ведь такой мороз, что дома, что на улице! Странно, что я пока держусь, хотя уже давно могла лежать больная.
– Проснись, золотце. Ах, Любаша, опять ты не спала всю ночь. Кто молоко у избы разлил?
Я сонно потерла глаза и понуро склонила голову. Надо же, забыла убрать.
– Сходи ты в эту ночь в лес, – заговорил дядя. – Помнишь дорогу? – дождавшись кивка, вложил мне в руки клочок бумаги. – Там Миша будет, ты передай ему записку и еду. А я не могу сегодня, не дойду, боюсь.
К обеду дяде полегчало. Он наелся гречки и отправился к соседу на партию шахмат, хотя и жаловался на кашель и головную боль. Снова на сердце стало тяжело, словно случится что-то.
Спустя часа два я услышала ужасающие крики и брань немцев. Ведро с водой с грохотом упало на пол, разливая грязную воду по только что вымытому полу, но мне было все равно. Я выбежала на улицу, глазами выискивая знакомое лицо. Больше всего я боялась увидеть дядю. Я побежала ближе к дому старосты, молясь не увидеть Колю в рядах стоящих стариков и женщин, в которых будут стрелять.
– Собрали вот всех, кто был на улице. Сказали, прибьют, кто попытается уйти, – рассказывала мне женщина с младенцем на руках, а потом вдруг безудержно зарыдала, стискивая ребенка в объятиях. – Ах, Иисусе, помилуй! Влетают в дома, собирают всех, кто под руку попадет. Расстреляют же! Им скучно стало, запугать нас хотят. Что творится!
Немцы не первый раз такое устраивали. Они гнусно ржали и, страшно коверкая произношение, по-русски называли бедняг, попавшихся им в очередной раз смертниками. За нынешний месяц это уже третий раз. Нас в деревне оставалось совсем немного, всего человек тридцать. Я понимала, что нас просто частями истребляют, потому что сразу перебить всех им будет, видите ли, неинтересно. Сволочи!