Ну, мысли долой! Направник уже идет к оркестру. Последний вздох… Теперь — как в прорубь!
По свидетельству очевидцев, дирижер не сумел придать исполнению надлежащего размаха и блеска. Симфония отзвучала. Автора не вызывали. В публике царило холодное молчание. Восторги молодежи ничего не значили для «настоящих ценителей».
Совсем иначе прозвучит Вторая симфония через год, в концерте Бесплатной школы, под управлением Рим-ского-Корсакова. В начале 1886 года обе симфонии Бородина, его романсы, отрывки из оперы «Князь Игорь» и симфоническая картина «В Средней Азии» с огромным успехом будут исполняться на фестивале русской музыки в Льеже и Брюсселе. Успех придет, но не в этот вечер, 26 февраля 1877 года. И статья Кюи в газете «Музыкальное обозрение» тоже появится гораздо, гораздо позже.
«…Во Второй симфонии Бородина преобладает сила, сила жесткая, одно слово, несокрушимая, стихийная. Симфония проникнута народностью, но народностью отдаленных времен; в симфонии чувствуется Русь, но Русь первобытная, языческая… Эта несокрушимая, стихийная сила проявляется более всего в первом Аллегро и в финале… В первой части преобладает грандиозное настроение, в последней преобладает юмор. Первая часть точно бытовая картина какого-нибудь торжественного обряда; последняя — яркий, пестрый, разнообразный, искрящийся весельем праздник. Характер второй части (Скерцо) и третьей (Анданте) значительно меняется. В этих частях музыкальные мысли полны увлекательной страстности, полны симпатичной простоты, полны очаровательной поэзии…»
Меньше чем через месяц после события музыкального (исполнения Второй симфонии) состоялось чрезвычайное событие в области «химикальной». 19 марта 1877 года ординарный профессор Бородин избран академиком Императорской Медико-хирургической академии. Но академическое звание нисколько не изменило Бородина, вовсе не прибавив его натуре ни важности, ни солидности. Этот человек всегда остается самим собой: «милейшим и доброты неизреченной». По-прежнему массу сил и энергии поглощают Курсы. С 1876 года по высочайшему соизволению прибавлен пятый год обучения и тем самым Женские врачебные курсы приравнены к преподаванию на медицинских факультетах университетов и академий. Теперь, в виде самостоятельного учреждения, Курсы перенесены в Николаевский госпиталь. Там сделаны все необходимые аудитории, кабинеты, лаборатории. Александр Порфирьевич Бородин желает во что бы то ни стало устроить свою химическую лабораторию образцово. Попутно хлопочет и обо всем остальном.
В апреле 1877 года началась турецкая война. Слушательницы, еще прежде окончания курса, устремились на театр военных действий.
Из доклада полевого военно-медицинского инспектора начальнику штаба действующей армии.
«…Слушательницы Женских врачебных курсов, при непомерном рвении, сознательном понимании дела, выказали себя с самой лучшей стороны и доставленною ими хирургическою и терапевтическою помощью в госпиталях, вполне оправдали в этом первом опыте ожидание высшего медицинского начальства… Самоотверженная работа среди опасностей и лишений, среди тифозной болезни, жертвой которой была не одна из них, обратили на себя общее внимание… Решаюсь убедительно просить Ваше высокопревосходительство ходатайствовать перед Его Императорским Высочеством Главнокомандующим о награждении участвующих в войне слушательниц Женских врачебных курсов, не в пример другим, орденом Станислава 3-й степени с мечами или другим знаком отличия…»
Как некогда Николай Николаевич Зинин с особенной любовью и вниманием воспитывал и образовывал в Бородине своего преемника, так теперь сам Бородин опекает в Академии любимых «птенцов». На Дианина возлагает особые надежды. В нем профессора привлекает не только одаренность, но еще и прекрасные качества души. «Александрушка», «Павлыч» неизменно ласково называют Дианина в доме Бородиных.
В конце июня месяца мы как-то вдруг (именно «вдруг», несмотря на долгие сборы!) оказались в немецких землях. Александр Порфирьевич привез Мишу Гольштейна и меня, своих «деток», в Йену для усовершенствования в науках. Оба мы уже ассистировали на его кафедре. Теперь предстоит написание и защита докторских диссертаций в Йенском университете. Ну и диковинная жизнь в этой «неметчине»! Все у них по смыслу и по порядку. Вылезаешь, скажем, из поезда в Берлине, весь еще покрытый российской дорожной грязью. Шесть утра. На душе и в животе тоскливо. И вдруг тут же, прямо в вокзале, обнаруживается прекрасно оборудованное помещение. Вы основательно моетесь, переодеваетесь и, все еще не выходя в город, отправляетесь закусить и напиться кофе. А уж потом можно полдня шататься по Унтер ден Линден, глазеть на книжные и прочие витрины, млеть от восторга в диковинном «Берлинском аквариуме». И с полным комфортом — дальше, в Йену. Ах, что ни говори, все-таки порядок есть вещь хорошая! Но жить в Берлине, да еще один, я бы не хотел. Очень уж народ чинный, будто каждый состоит под надзором полиции. Не ровен час, сам станешь чинным, скучным, точно пришибленным. Так ведь и подмывает где-нибудь на улице или в Аквариуме замахать руками, завопить от восторга. Но немец поглядит и подумает небось: «Вот она, серость расейская, неотесанность поповская!» Нет уж. Если надо, можем и мы «по-европейски» пожить. Тем более что Йена — это вам не Берлин. Какие красоты кругом, что за горы, сады, что за могучие дубы и липы, целое море роз!
Ходи да наслаждайся. Только не знаешь, куда ногу поставить. Сплошь святые камки. Справа жил Гете, слева — Шиллер, тут один философ, там — другой; подальше пойдешь — опять разные великие жили. Ну, приободришься, попривыкнешь… ничего — и ты живешь! В Петербурге мы с Мишкой проживали как и положено вполне уже самостоятельным мужчинам. А тут повисли на «папеньке-профессоре». Смех, да и только. Вот что чужая сторона делает. Ну а уж Александр Порфирьевич печется об нас и впрямь как о маленьких. Хлопочет не только о наших диссертациях. Хлопочет о самом насущном. Нашел квартиру. Потом ходили вместе по лавкам, накупили всякой всячины: керосиновую кухню, чайник, чашки, сахару, лампу и еще кучу мелочей. Раздобыл нам где-то хорошего чаю, чтобы за пивом не забывали российского обычая. Будет у нас и пианино напрокат, чтобы отрешаться иногда от земных забот. За всеми хлопотами наш профессор насилу вырвался в Веймар. Да сдается мне, что он еще и тянул — робел немного. Ведь не на прогулку, на свидание к самому Францу Листу собирался. А чего робеть? Ну, конечно, Лист — патриарх, великий «мейстер» и так далее. Только и наш Бородин не лыком шит.
Поразительное совпадение! За два дня до нашего знакомства я играл его Первую симфонию на вечере у великого герцога. Все были в восторге. И едва мне подали карточку — «профессор Бородин», — как я уже летел с громким криком в прихожую. Ах, эта моя неистребимая экспансивность! Вместо добропорядочного приветствия выкрикнуть незнакомому человеку:
— Вы сочинили прекрасную симфонию!
О, Бородин совершенно понял мое состояние. Очаровательная, мягкая улыбка в ответ:
— Это была моя первая большая вещь, там масса недостатков…
Наконец-то, наконец-то я вижу этого русского волшебника! Мы смеемся и продолжаем рассуждать о тонкостях его симфонии. Но тут я спохватился:
— Добро пожаловать. Лучше беседовать в гостиной, и притом сидя на удобном диване, не так ли?