Мисс Стэнтон ухватилась за соломинку, которая одновременно стала последней каплей.
— Ах! — вскричала она. — Как жаль, что Моника не написала миленький детективный романчик!
Данное историческое замечание заслуживает включения в список фраз, которыми начинаются семейные скандалы.
Все, у кого есть хотя бы некоторый опыт семейной жизни, знают: если женщина — глава семьи — случайно произносит фразу, которая кажется ей остроумной, она повторяет ее снова и снова. Члены семьи вынуждены слушать одно и то же, в тех же самых выражениях, по многу раз на дню. Постепенно злополучная фраза подтачивает их жизненные силы. Они болезненно воспринимают историческое замечание. Они с ужасом ждут его всякий раз, как хозяйка дома открывает рот.
Следует пояснить: до того, как все началось, Моника Стэнтон относилась к детективным романам довольно равнодушно — то есть без особой любви, но вместе с тем и без отвращения. Она прочла несколько детективов, которые показались ей немного натянутыми и глуповатыми, хотя, несомненно, вполне терпимыми — если вам нравится скрашивать досуг подобным образом.
Но по прошествии некоторого времени, устав слушать тетку, Моника готова была проклинать тот день, когда родился сэр Артур Конан Дойл. Она прониклась непередаваемой и бессмысленной ненавистью ко всем писателям-детективщикам. Уильяма же Картрайта, которого мисс Флосси ухитрялась вставлять в разговор на любую тему, от пудинга из тапиоки до Адольфа Гитлера, Моника охотно отравила бы ядом кураре, а после сплясала бы на его могиле. Как всегда бывает, дело довершил пустяк. В ходе всего переполоха вокруг «Желания» Моника держалась внешне твердо, хотя внутри у нее все дрожало. Сомнения овладели ею задолго до того, как грянула буря. Ей стало нехорошо после того, как прошел первый страстный порыв вдохновения, и она поняла, что именно она написала. Второй приступ дурноты случился, когда она, мучаясь, читала корректуру. Потом осталось только беспокойство.
Ее одолевали не столько дурные предчувствия, сколько изумление и ярость. «Так несправедливо! — кричала она своему отражению в зеркале. — Так нечестно! Так неразумно!»
Она всегда хотела стать писательницей, и ей удалось доказать, что она владеет слогом. И что же? Что? Она создала превосходную вещь, за которую могла бы ожидать похвалы, а вместо того с ней обращаются как с преступницей! Так бывает в детстве: ты совершаешь что-то из самых лучших побуждений, но все взрослые немедленно обрушиваются на тебя.
— И я сказала ее отцу, — повторяла убитая горем мисс Стэнтон, — как жаль, что Моника не написала миленький детективный романчик!
В конце концов, из-за чего поднялся такой шум? Моника искренне недоумевала. Холодея, она снова и снова перечитывала напечатанный роман. Да, некоторые места можно назвать чересчур откровенными. Ну и что? Чему так удивляться? Все совершенно нормально, естественно, по-человечески… Разве нет?
— И я сказала ее отцу, — сообщала мисс Стэнтон, доверительно склоняясь к очередной собеседнице, — как жаль, что Моника не написала миленький детективный романчик!
О господи!
К сожалению, книга имела небывалый успех. Привлеченный сплетнями и намеками соседей, к Монике заявился репортер. Ее сфотографировали в саду, возле дома; в прессу просочилось ее настоящее имя. Репортер задал ей, в числе прочих, вопрос о праве женщин на свободную любовь. Сбивчивый ответ Моники в газете выглядел довольно двусмысленно. Канонику Стэнтону пришлось объясняться с епископом; мисс Стэнтон получила мощное духовное подкрепление на следующие три недели; к дому викария, как мухи на мед, слетались другие репортеры, спеша снять дань с лакомого кусочка.
«Невозможно поверить! — надрывалась «Планета», сама славящаяся некоторым легкомыслием. — Личико ангела с портретов Берн-Джонса, но при этом душа Мессалины!»
«Я не знаю женщин, — едко замечал «Ньюз-Рекорд», — но, по-моему, она — та еще штучка! Не пробовали пригласить ее на свидание?»
— Конечно, — вздыхала мисс Флосси Стэнтон, причем в ее голосе появлялись опасно самодовольные нотки, — конечно, книга действительно приносит деньги — и немалые; но я сказала брату: «Ну и что?» И действительно, ну и что? В конце концов, и мистер Картрайт неплохо зарабатывает. И как я сказала брату: «Как жаль, что Моника не написала миленький детективный романчик…»
Моника не выдержала.
В середине августа, незадолго до того, как Европу потрясли события совершенно другого масштаба, Моника собрала вещи и уехала в Лондон.
Теперь, сидя в кабинете мистера Томаса Хаккетта, Моника прямо-таки горела желанием немедленно приступить к работе. Она обещала себе, что будет хорошим драматургом; она сделает из «Желания» образцовый киносценарий! Подумать только — человек, которого называют молодым Наполеоном британской киноиндустрии, разговаривает с ней так вежливо и даже почтительно! Она испытывала такую горячую благодарность, что немедленно прониклась и деловитостью мистера Хаккетта, и его уверенностью, и его здравомыслием.
— Значит, решено. — Мистер Хаккетт перегнулся через стол и пожал ей руку. — А теперь, мисс Стэнтон, когда вы стали одной из нас, скажите откровенно: какого вы мнения о происходящем?
— По-моему, это замечательно, — искренне ответила Моника. — Но…
— Что такое?
— В общем… как мне работать? То есть… мне писать сценарий в Лондоне, а потом прислать его вам — или я должна работать здесь?
— О, вы будете работать здесь, — ответил мистер Хаккетт; сердце у Моники подскочило от радости. Вопрос о том, где ей работать, был последним из тех, что беспокоили ее. От одного вида «Пайнема» киношный микроб проник ей в кровь.
— Если вы останетесь в Лондоне, дело не выгорит, — сухо продолжал продюсер. — Мне нужно, чтобы вы были у меня перед глазами. Есть у меня один парень, который за секунду обучит вас всем правилам игры. Ваши кабинеты будут рядом. — Он что-то пометил в блокноте. — Но имейте в виду: вам придется попотеть! Поработать как следует, усердно, не щадя себя. И, кроме того, быстро, мисс Стэнтон. На скорости я особенно настаиваю. Я намерен приступить к съемкам… — продюсер коротко и деловито стукнул рукой по столу, — в самом ближайшем будущем. Если получится, через четыре недели. Еще лучше — через три. Что скажете?
Моника, еще не привыкшая к манерам киношников, приняла его слова за чистую монету, и ей стало нехорошо.
— Три недели! Но…
Мистер Хаккетт немного подумал, а потом как бы нехотя проговорил:
— Ну может быть, немного больше. Но помните — немного! Вот так мы здесь работаем, мисс Стэнтон. Я хочу запуститься сразу после «Шпионов на море», антинацистского фильма, который мы делаем сейчас.
— Понимаю, мистер Хаккетт, но…
— К тому времени съемки «Шпионов на море» должны быть закончены. Надеюсь. — На лице его на мгновение появилась зловещая гримаса, но морщины и складки тут же разгладились. — Скажем, от четырех до пяти недель; тогда у нас будет куча времени. Вот именно! Значит, решено! — Он записал что-то еще. — Ну как?
Моника улыбнулась:
— Постараюсь, мистер Хаккетт. И тем не менее… Мне столько предстоит узнать, столькому нужно научиться, и все же, думаю, за четыре недели мне удастся написать более-менее нормальный сценарий «Желания»…
Мистер Хаккетт смерил ее безучастным взглядом.
— «Желания»? — повторил он.
— Да, конечно.
— Но, милая моя, — в голосе мистера Хаккетта зазвучали снисходительные нотки, — вы будете работать вовсе не над сценарием «Желания».
Моника изумленно воззрилась на него.
— О нет, нет, нет, нет! — Мистер Хаккетт как будто удивлялся, отчего такая нелепая мысль пришла ей в голову, и даже укоризненно покачивал головой. Его зубы сверкнули в улыбке; усики зашевелились. Он сосредоточил все силы, всю свою энергию, чтобы вывести ее из нелепого заблуждения.