Был поздний час ночи. Евстратий Павлович Медников, уже воздав филерам кому полтину, кому тяжелую оплеуху, отпустил их с богом на метельные московские улицы. Особо сложных задач он им не ставил. Подпольные организации революционеров как будто пока ничем не проявляли себя. То ли действительно оказались срезанными под самый корень, то ли затаились, совсем не дыша. Поэтому есть резон чуточку ослабить петельку у них на шее, глядишь, кто-нибудь и хрипнет вслух. А тогда присмотреться, что за голосок это. Так и доложил он Зубатову.
— Правильно, Евстратий Павлович, — выслушав его доклад, похвалил Зубатов. — Касательно московской ночи. А как прошел день? И что твои «летучие» сообщают из других мест?
Он позволил себе отлучиться с работы на несколько дней, побывать во Владимирской губернии, в своем небольшом, но хорошо, на европейский лад поставленном именьице, приносящем постоянный и вполне достаточный доход, чтобы в крайности безбедно прожить на него даже без государственного жалованья. Поездка Зубатова утомила, дорогу совсем занесло, едва пробились через высоченные сугробы, а в самом имении каждый час оказался на счету — надо было успеть разобраться во множестве дел. Спасибо, управляющий — человек способный, честный и расторопный. Впрочем, управляющий имением начальника охранного отделения иным быть и не может. Обратно пришлось спешить так, что и на городскую квартиру не заглянул. Уже отсюда с Сашенькой поговорил по телефону. Дома все, слава богу, в порядке. Зубатов легонько, сладко зевнул.
— Давай, Евстратий Павлович, рассказывай, — и прищелкнул пальцами. — Да распорядись, пожалуйста, чтобы принесли горячего крепкого чайку.
— Это я сейчас, Сергей Васильевич. — Поглаживая толстые ляжки, Медников прошел к двери и отдал команду дежурному, а возвращаясь, лукаво заулыбался: — А чего бы Сазонова Якова Григорьевича, помощника твоего, прежде о прочих делах не спросить?
— Спрошу и его. Но ты, Евстратий Павлович, разве тоже не помощник мой? Насквозь тебя вижу. Как кот: любишь, чтобы по шерстке погладить, под шейкой пощекотать.
— Да уж когда по пузу мокрым полотенцем дерут, не люблю. Это истинно. А сказал я про Сазонова — он чином старше моего.
— Добьюсь я и тебе хорошего чина, Евстратий Павлович, пенсию приличную выхлопочу. Ты вот все на похвалы напрашиваешься, а это разве не лучшая похвала, что с тебя разговор начинаю?
Вошел жандарм с чайным набором на подносе. Запахло теплой сдобой, корицей. Зубатов удивленно поднял брови. Медников радостно потер руки. Разлил чай по стаканам.
— Суприз, Сергей Васильевич! — сказал он. — Носом ты потянул, о доме вспомнилось. А я догадывался, что прямо сюда приедешь. Такие крендельки с корицей, знаю, по праздникам Александра Николаевна печет. Так я сегодня заказал их в Филипповской булочной. Доставь, пекарю говорю, свеженькими, но по сигналу моему. Видишь, все точно сработал. Ну, а дела, какие же тут были дела? Сперва для веселья расскажу. Не по моей это части происходило, а знать знаю все.
— Без предисловий, Евстратий Павлович, — попросил Зубатов. — Не сомневаюсь, что ты знаешь все. Так оно и должно быть. Не тяни, рассказывай.
— Вятские жандармы оскандалились. Ну, как полагается, яранский исправник письма ссыльных «марксят» того… Вскрывал, просматривал. Все ли подряд или не все, а натолкнулся на такое, где написано: один из политиков, опять же в Яранске этом самом, познакомился с Марксом и Энгельсом, а с… погоди-ка, с Беренштейном…
— Бернштейном, — поправил Зубатов.
— Я и говорю, — невозмутимо продолжал Медников, — а с Беренштейном начисто разошелся во взглядах, то есть супротив Беренштейна присоединился к Марксу и Энгельсу. Вот так!
— Что же, это вполне естественно, — заметил Зубатов. — На Бернштейна мода проходит, «марксята» мои убедительно лупят его в хвост и в гриву. Только особенно веселого я в этом что-то не вижу.
Медников привскочил, смачно хлопнул себя по жирным ляжкам и захохотал, тоже каким-то жирным, мягко переливающимся смешком.
— Да ведь штука-то в чем, Сергей Васильевич? — сказал он, отсмеявшись, но все еще широко растягивая в злорадной улыбке толстые губы. — Штука-то в том, что исправник донес по начальству в губернию, дескать, раскрыл среди политиков тайную группу, во главе которой стоят Маркс и Энгельс, и все они в заговоре, чтобы ниспровергнуть — господи, прости! — государственный строй. А тот из них, который Беренштейн, честно стоит за царя нашего батюшку. Это же что получается?
— Действительно, это же что получается! — изумленно воскликнул Зубатов. — Вот дубина!
— Да нет, нет, — Медников замахал короткими руками, — куды там! Далее — более. Из губернского управления по этому случаю в Яранск нарочного, ротмистра жандармского послали. А тот, нет чтобы подумать, вникнуть сперва, что и как, — политика сразу на допрос! Укажи, у кого на квартире Маркс и Энгельс стоят, при каких обстоятельствах познакомился с ними! В раж вошел. — И Медников опять приподнялся, театрально изображая незадачливого ротмистра, как тот гремел басистым голосом, стучал кулаками по столу и тыкал пальцем в грудь подследственному. — Не крути вола, кричит, объясняй, каким способом германцы эти в Яранск перебрались, где границу пересекали, почему ни в Москве, ни в Петербурге не задержались, а проследовали прямо сюда. Политик стоит очумелый, рта от страха не может раскрыть. Потом говорит все-таки: «Да ведь Маркс, господин ротмистр, скончался еще семнадцать лет назад, а Энгельсу тоже пятый годок после смерти пошел. Как же им, покойникам, явиться было в Яранск? Да и кто бы на квартиру себе поставил покойников?» А ротмистр бьет кулаком по столу: «Ты мне не финти, ты мне выкладывай чистую правду!»
Тут и Зубатов не выдержал, расхохотался: Медников был очень смешон, живописуя ретивого жандарма. Теперь, поглядывая на развеселившегося начальника и друга своего, он и еще прибавил артистического задора, поставил руки в боки, заносчиво поднял голову:
— «Это знаем мы, как для блезиру помирают некоторые! Сочинение господина Дюма насчет графа Монтекристы тоже читал. А вот тебе письмо твое. Сам ты пишешь, что нигде, а в Яранске с этой публикой познакомился…» — продолжал кривляться Медников.
Зубатов грыз кренделек, прихлебывая чай. Вдруг прыснул со смеху и поперхнулся сухой крошкой.
— Ну, довольно, довольно, Евстратий Павлович! — взмолился, похлопывая себя ладошкой по широкой груди. — Разыграл роль ты здорово. Много присочинил?
— Капельку одну, Сергей Васильевич, капельку. Слова только разве придумал, потому что не слышал же я сам, как там они вдвоем разговаривали. А факты никуда не денешь. Ведь до Сергея Эрастовича история дошла. Ну и всыпал он, конечно, ротмистру этому по первое число. А яранскому исправнику — так и по второе. Чужие письма с умом, объявил, надо читать и вслух об этом тоже не разбалтывать.
— А не слишком ли ты торжествуешь, Евстратий Павлович? — хитренько прищурился Зубатов. — Ты уверен, что и с тобой такое иногда не получается? Признайся, кроме «графа Монтекристы», много ли ты книг прочитал? Тем более серьезных, политических?
— Грамота у меня небольшая, Сергей Васильевич, это так, — с достоинством ответил Медников. — И книги, особо политические, пальчиком водя по строчкам, знаешь сам, читать мне некогда. Но в дураки чтобы — никогда не попаду, ни на каком деле. Есть голова на плечах. Сказать так, твоей выучки.
Зубатов растрогался. Потянулся к Медникову, тепло пожал ему руку.
— Спасибо, Евстратий Павлович! Кое-чему ведь и я у тебя научился. Но погоди-ка, ты рассказывал о яранских приключениях. Это ведь туда, мне помнится, закатало министерство юстиции «Рабочий союз»? Сколько в свое время мы повозились с ним!
— Про Яранск я и еще расскажу. Этот дурак исправник там и другие дела попортил. Надо же случиться такому, вятский ротмистр прищучивает политика насчет Маркса, ведет допросы свои — ну да ведь шила в мешке не утаишь, вся ссыльная братия тот же час все узнала, — и тут обыкновенным тихим манером приходит почтовая посылка из-за границы. Через Вержболовскую таможню без сучка и задоринки прошла. Отдать, и все. А кому она послана? Дубровинскому. Это тот…