— Спасибо за завтрак, — с издевкой произнес он. — Это так мило с твоей стороны.
Он налил себе кофе, взял ложку и сел за обеденный стол. Ложка за ложкой он расправлялся с едой, периодически косясь взглядом на мать, которая так и осталась стоять около кухонной тумбы к нему спиной.
— Дэннис… — неуверенно начала она.
— Что, мамуль? — Еще одна издевка. Никогда прежде он ее так не называл.
— Мы же не скажем папе о… о том вечере?
— Ну-у, можем и не сказать. Когда он кстати возвращается?
— Завтра.
— Замечательно.
Еда закончилась, он закинул тарелку с кружкой в раковину, и собрался уходить. Она схватила его за руку. Так сильно, что ее ногти больно впились в кожу.
— Пожалуйста, не говори ему, — умоляюще, чуть не плача, сказала она и посмотрела ему в глаза.
— Почему, мамуль? Стыдно? Или боишься без крыши остаться?
— Прошу тебя.
— Вряд ли первое. Стыда у тебя нет и не было. А вот второе вероятнее. Думаешь, останешься на улице без гроша за душой, да? Возможно. Ты ведь без образования и какого-либо опыта за все эти годы. О! Я знаю, как тебе стоит поступить. Монетизируй свои потрахушки. Классная идея, правда? Проститутки неплохо получают.
— Дэннис! Я же все-таки твоя мать! — Она сжала его руку еще сильнее.
— Это ведь правда, мамочка. — По лицу скользнула улыбка.
Она отпустила его руку и снизу вверх смотрела на него. Брови сдвинуты, на лице злоба… Хотя это даже походило на ненависть. Искреннюю. Настоящую. Так евреи на Гитлера в свое время смотрели. Он чувствовал этот взгляд, и для него он был словно лучи теплого летнего солнца. Такие же приятные, согревающие душу. Он подставился под эти теплые лучи, с улыбкой подойдя к ней ближе, напором заставив ее вжаться в тумбу.
— Ты чудовище, Дэннис! — выкрикнула она ему в лицо.
Раздался грохот. Дэн ударил кухонный шкафчик, который висел за головой матери. Удар кулака пришелся немного правее места, где был ее череп. Дешевый пластик, из которого был сделан шкафчик, промялся и треснул от удара. Она стояла, зажмурившись, и боялась открывать глаза. Когда она все же набралась смелости, она увидела его лицо сантиметрах в десяти от себя. От улыбки и следа не осталось. Только гневное лицо человека, похоже, готового на все.
— Значит так, мамочка, с сегодняшнего дня ты милая и послушная. Продолжишь меня оскорблять — все будет донесено отцу. Продолжишь устраивать из нашего дома притон — то же самое. Мы можем мирно сосуществовать в этой квартире до моего съезда, но ты должна вести себя правильно, поняла? Никаких левых мужиков здесь. Никаких оскорблений. Никакого навязывания уважения к себе или выкручивания мне рук. Я буду делать то, что захочу, а ты в этом доме никто. У половой тряпки больше прав, чем у тебя. Пользы, кстати, от нее тоже побольше будет. Вздумаешь взбрыкнуть, моментально получишь ответочку. Я сюсюкаться не буду.
Он убрал кулак от тумбы. Вначале было желание убедиться, что она все поняла и будет послушна, но увидев ее лицо, он понял, что в этом нет нужды. Оно само за себя говорило. Испуганное, забитое существо. Несчастное и слабое. И покорное, словно скот, отправленный на убой.
С кухни долго доносились всхлипы, но они не пробудили в нем ровно никаких чувств. Ни злости, ни жалости, ни сострадания, ни радости. Ничего. Он лежал на своей постели и крутил в руках телефон. На нем была открыта фотография Лилит с обнаженной грудью. Она прислала ее давно, еще в начале отношений, чтобы, как она выразилась, «подогреть интерес». Он не знал, что это значит, и подогрелся ли интерес, но то, что это фото его жутко заводило — бесспорный факт. Мысли в голове все крутились о ней, о ее теле. Он вспоминал, какая упругая на ощупь у нее грудь, какая гладкая кожа, и как блаженно тепло у нее внутри. Он вновь улыбнулся, закрыл фото и набрал ее номер.
Ощущение
Звонок телефона, громкий и противный, сыграл чечетку из боли в похмельной голове Лилит. Пульсирующая боль в голове, мерзкий запах изо рта и непреодолимо сильное желание выпить целый океан — последствия вчерашнего веселья. Собравшись с силами, она дотянулась до источника шума и, со второго раза сумев принять звонок, ответила.
— Ало.
— Господи, с тобой все хорошо! — раздался в трубке знакомый голос, чуть погодя, она его узнала — это был Яго.