Сереже стало грустно. Вот и кончилась абанерская пора: уроки, работа, вечера, катания!.. Неужели этого больше не будет? Не будет Чуплая, Вальки, Элины? Не будет Элины!..
Этого он себе представить не мог. С каждым днем она все больше входила в его жизнь, все чаще он думал о ней. Вчера они с Мотей Некрасовой заполняли свидетельства выпускникам. Надо было написать на бланке: «Ивлевой Тамаре», а Сережа старательно вывел: «Ивлевой Элине». Хорошо, что Мотя не увидела, а Клавдия Ивановна поверила, будто Сережа испортил бланк, облив чернилами.
А ложась спать, он опять думал об Элине. Почему он сразу не разглядел ее, смеялся, называл Принцессой-Горошиной? Он задумчиво вынул записную книжку, нетерпеливые мысли теснили одна другую.
Он не заметил, как задремал. Появилась Элина и обиженно покачала головой.
— Нет, я не такая!..
Сережа вздрогнул, протер глаза. Неужели он бредит? Но какая же она? Какая? Он перечеркнул написанное, и снова стал думать. Вот тогда появились строчки которые Сережа ревниво берег от чужих глаз.
Накануне выпускного вечера Василь Гаврилыч заболел, концерт чуть не сорвался, но кто-то придумал позвать на репетицию Лойка. Аркадий Вениаминович не стал отказываться и, стесняясь, сказал: «Попробую». Он уселся за рояль, словно за кафедру, пригляделся к нотам и легко вскинул голову. Раздались бодрые звуки, ребята обрадованно переглянулись.
Лойко почти не руководил хором. Он только аккомпанировал и показал вступление, но сегодня «Интернационал» звучал особенно торжественно.
Рядом с Сережей стояли Рая и Клава. Строгая Рая совсем не походила на Раечку-таратаечку. Запали глаза, осунулись щеки. Только непокорная мальчишечья прическа чем-то напоминала прежнюю «девочку без мамы».
Когда сцена опустела, к роялю подошла Фима. Как давно она не пела!
Аркадий Вениаминович проиграл вступление, сделал знак глазами, и в зал полилась робкая песня.
Чистый голос Фимы сперва звучал неуверенно, Лойко подбадривал ее, качая в такт головой, второй куплет зазвучал в полную силу.
И заслушались все, кто был в зале. Печальные глаза Раи раскрылись, Валька разинул рот и приподнялся на цыпочки, на безмятежном лице Клавы заблестели слезы.
Кто-то задел плечо Сережи. Он тотчас узнал — Элина. Затаив дыхание, не смея пошевелиться, они слушали, как пела Фима.
Когда затих последний звук, наступила тишина, а потом, как град, хлынули аплодисменты, которым не было конца. Сережа и Элина вместе с ребятами хлопали Фиме, но она куда-то исчезла.
В радостном возбуждении расходилась молодежь, разговаривая о завтрашнем вечере. Элина взяла Сережу под руку, они неторопливо пошли по площади и скоро очутились среди молодых елочек, а городок остался позади. Они не заметили, что Клава одиноко стоит у школьного крыльца, обрывая ветку сирени, и провожает их грустными глазами.
Весенний вечер был тихим и теплым. Солнце село, но за лесом еще горела розовая заря. Где-то куковала кукушка, в зарослях над рекой неугомонно щелкали соловьи. Густой, как мед, воздух дышал пьяным запахом цветов.
Они долго молчали, голос Фимы все еще звенел в ушах Сережи. Майский жук, гудя и растопырив крылья, вдруг налетел на него, шлепнул по лбу и свалился к ногам. Элина, смеясь, посадила жучка на ладонь.
— Смотри, хорошенький какой!
Они бережно несли его и отсчитали двадцать два шага, пока жук не расправил крылья. А почуя свободу, взлетел и растаял в сизой дымке.
Еще никогда в жизни Сережи не было такого вечера, не было такой радости, которая заполнила его всего. Идти бы так всегда с Элиной. Сказать ей об этом?..
Но Элина заговорила о другом.
— Надумал в Плющиху ехать?
Сережа крепче сжал ее руку и улыбнулся. Нет, Плющиха не для него.
— Знаешь, Сережа, что? Давай в Москву на будущий год поедем. Я — в институт, а ты — со стихами.
— На будущий год?..
— Ну да, я за год подготовлюсь, а ты новые стихи напишешь.
Ехать вместе с ней!.. А что, если поработать год? Он слову не изменит… Почему нельзя писать стихи в Плющихе?