— А кто вам сказал, что я ищу спасения?
Синьора де Кампиреали была поражена; крайне взволнованная, она с изумлением смотрела на дочь.
— Судьба заставляет меня признаться в поступке, вполне естественном, быть может, после всех несчастий, обрушившихся на нашу семью, но в котором я раскаиваюсь и за который прошу у тебя прощения: Джулио Бранчифорте... жив...
— Именно потому, что он жив, я не хочу больше жить.
Синьора де Кампиреали сначала не поняла слов своей дочери, затем обратилась к ней с самыми нежными увещеваниями, но не получила ответа. Елена повернулась к распятию и молилась, не слушая ее. В течение целого часа синьора де Кампиреали тщетно старалась добиться от дочери хоть одного слова или взгляда. Наконец Елена с раздражением сказала ей:
— Под мрамором этого распятия были спрятаны его письма, там, в моей маленькой комнатке, в Альбано; лучше было бы, если бы отец заколол меня тогда кинжалом! Уходите отсюда и оставьте мне золото.
Так как синьора де Кампиреали собиралась продолжать разговор с дочерью, несмотря на знаки, которые ей делал испуганный дворецкий, Елена в гневе воскликнула:
— Дайте мне хоть один час свободы; вы отравили мне жизнь, а теперь хотите отравить и смерть!
— Мы будем хозяевами подземелья еще два-три часа; я буду надеяться, что за это время ты изменишь свое решение! — воскликнула синьора де Кампиреали, заливаясь слезами.
После этого она удалилась тем же путем, каким пришла.
— Угоне, останься со мной, — сказала Елена одному из своих bravi, — и хорошенько вооружись, так как тебе придется, быть может, защищать меня. Покажи-ка свою шпагу, нож и кинжал.
Старый солдат показал ей свое оружие, которое было в полном порядке.
— Стань здесь, у входа в мою темницу; я напишу Джулио длинное письмо, которое ты сам ему передашь. Я не хочу, чтобы оно попало в чьи-либо руки, кроме твоих, но мне нечем его запечатать. Ты можешь прочесть все, что в нем будет сказано. Возьми себе все золото, которое здесь оставила мать, мне нужно только пятьдесят цехинов, — положи их на мою постель.
После этого Елена принялась писать:
«Я не сомневаюсь в тебе, мой дорогой Джулио; если я расстаюсь с жизнью, то только потому, что умерла бы с горя в твоих объятиях, почувствовав, как велико могло бы быть мое счастье, если бы я не совершила этой ошибки. Не думай, что я кого-нибудь любила после тебя. Напротив, мое сердце было исполнено презрения к человеку, которого я впускала к себе в спальню. То, что случилось, объясняется лишь скукой, а может быть, и моей порочностью. Подумай о том, что разум мой, ослабленный со времени бесплодной попытки, сделанной мной в Петрелле, где князь, уважаемый мною потому, что ты любил его, так сурово принял меня, — подумай о том, повторяю я, что разум мой в течение двенадцати лет находился в сетях лжи. Все, что окружало меня, было пропитано ложью, и я это знала. Я получила от тебя около тридцати писем. Суди, с каким восторгом я вскрывала первые из них и как леденело мое сердце, когда я их читала. Я рассматривала этот почерк и узнавала твою руку, но не сердце. Пойми, что эта первая ложь разрушила все основание моей жизни до такой степени, что я без удовольствия вскрывала письмо, написанное твоей рукой. Страшное известие о твоей смерти погасило во мне все, что еще оставалось от счастливых дней нашей юности. Первое мое побуждение, как ты сам понимаешь, было ехать в Мексику и коснуться своими руками того места на берегу, где, меня уверяли, ты был убит дикарями; если бы я выполнила это намерение... мы были бы теперь счастливы, так как в Мадриде, как ни велики были бы число и ловкость шпионов, которыми бдительная мать окружила бы меня, я все же, может быть, узнала бы правду, так как пробудила бы участие во всех сердцах, в которых сохранилось еще немного жалости и доброты. Ибо твои подвиги, мой Джулио, привлекли к тебе внимание всего мира, и возможно, что кое-кто в Мадриде знал, что ты Бранчифорте. Сказать тебе, что помешало нашему счастью? Прежде всего воспоминание о суровом и унизительном приеме, оказанном мне в Петрелле; сколько препятствий пришлось бы мне преодолеть по пути от Кастро до Мексики! Как видишь, моя душа уже утратила часть своих сил. Затем мною овладело тщеславие, я построила множество зданий в монастыре для того, чтобы иметь возможность занять для себя комнату привратницы, куда ты укрылся в ночь боя! Однажды я смотрела на эту землю, которую ты ради меня напоил своей кровью; я услышала слова презрения, подняла голову и увидела злобные лица. Чтобы отомстить, я захотела стать аббатисой. Моя мать, которая отлично знала, что ты жив, сделала все возможное, чтобы добиться этого необычайного назначения. Сан этот стал для меня, однако, лишь источником огорчений: он окончательно развратил мою душу; я стала находить удовольствие в том, чтобы показывать свою власть, причиняя страдания другим; я совершала несправедливости. В тридцать лет я, по мнению света, была добродетельна, богата, всеми уважаема, а меж тем я себя чувствовала очень несчастной. И тогда-то появился этот жалкий человек, который при всей своей доброте был воплощением глупости. Из-за его глупости я прощала ему его первые признания. Я была так несчастна со времени твоего отъезда, что душа моя не могла противиться даже самому легкому искушению. Признаться ли тебе в непристойности? Впрочем, мертвой все дозволено. Когда ты будешь читать это письмо, черви уже будут глодать мое казавшееся прекрасным тело, которое должно было принадлежать только тебе одному. Так вот, я сделаю одно тягостное признание: я не видела причин, почему бы мне не изведать грубую плотскую любовь, как это делают все римские дамы; это была развратная мысль, о, я ни разу не отдавалась этому человеку без того, чтобы не испытать при этом чувство отвращения, уничтожавшее всякое наслаждение. Я все время представляла тебя рядом с собой, в саду нашего палаццо в Альбано, в тот час, когда Мадонна внушила тебе эту благородную, казалось бы, мысль, которая, однако, в соединении с поступками моей матери, составила несчастье всей нашей жизни. В моих видениях ты мне не угрожал, а был добр и нежен, как всегда; ты смотрел на меня; тогда меня охватывала злоба против этого человека, и я иногда доходила до того, что била его изо всех сил. Вот тебе вся правда, мой дорогой Джулио: я не хотела умереть, не сказав тебе ее. Я думала также, что, быть может, эта беседа отвратит меня от мысли о смерти. Но я только лучше поняла, как велика была бы радость от встречи с тобой, если бы я осталась достойной тебя. Я приказываю тебе жить и продолжать твою военную карьеру, которая доставила мне огромную радость, когда я узнала о твоих успехах. Что бы это было, великий боже, если бы я получала твои письма, — особенно после битвы при Ахене! Живи и вспоминай часто о Рануччо, убитом при Чампи, и о Елене, которая умерла в монастыре св. Марты, чтобы не видеть упрека в твоих глазах».
Окончив письмо, Елена подошла к старому солдату, которого нашла спящим. Она тихо сняла с него кинжал, так что он не заметил этого, а затем разбудила его.
— Я кончила, — сказала она. — Боюсь, что наши враги сейчас овладеют подземельем. Иди скорей, передай ему этот платок и скажи, что я сейчас люблю его не меньше, чем прежде, что любила его всегда, слышишь? Всегда!
Угоне стоял, не двигаясь с места.
— Иди же!
— Синьора, хорошо ли вы все обдумали? Синьор Джулио так любит вас!
— Я тоже его люблю; возьми письмо и передай ему.
— Да благословит вас бог за вашу доброту!
Угоне ушел, но тотчас же вернулся. Он нашел Елену мертвой; она пронзила себе сердце кинжалом.