— Я сам научился. — Цеплять на себя маску безразличия, закупоривая эмоции глубоко внутри, к тому моменту стало уже привычно. — Да и признай, ты не собирался меня учить.
Отец долго молчал, а потом смягчился и вздохнул.
— Послушай, год выдался тяжелый, сам понимаешь. Однако теперь я готов помочь тебе.
Но в этом уже не было никакого смысла. Я самостоятельно смог разобраться, как по потокам магии дотянуться до воспоминаний всех ее прежних владельцев, и даже чувствовал, что когда-то смогу добраться до памяти самого Иргема, но на него пришлось бы потратить куда больше времени и энергии, не говоря уже о необходимых тренировках. Пока я решил ограничиться памятью отца, и этого было вполне достаточно — и для того, чтобы понять, на что способна эта магия, и для того, чтобы выяснить, насколько неосторожно ее использовал он сам.
Теперь я знал, как он искажал память десятков людей ради мамы и собственной выгоды, ради того, чтобы занять пост повыше, как навязывал им нужные эмоции и собственные желания, как не стеснялся использовать магию, чтобы получить все, чего он хотел. За что и поплатился своим зрением. А теперь я вынужден был поддерживать все созданные им искажения, чтобы вся выстроенная на лжи репутация Генри Хоффмана и его семьи не рухнула в одночасье.
Чуть позже, когда я осознал, что не смогу вечно прятаться и рано или поздно должен вернуться к учебе, нам с отцом все же пришлось поговорить. Он, конечно, осудил меня за излишнюю несдержанность, ведь сам он никогда не сталкивался с таким бесконтрольным влиянием на окружающих, но взялся помочь и быстро нашел решение.
— Сделал все как полагается, мистер Хоффман, — сказал Виктор Далстер, протягивая мне коробку с часами. — Блокирует только верхние слои магии. Иллюзии использовать сможете, а все остальное будет прикрыто. Не перекрыто полностью, такое увы, сделать не получится, сильные эмоции все равно смогут просочиться, но неожиданных всплесков происходить не должно. И детекторы не сработают.
Часы помогли. Правда, лишь в какой-то степени. Порой, я по-прежнему ощущал, что влиял на других, но влияние это, как и сказал мистер Далстер, теперь хоть немного, но сдерживалось и прорывалось лишь тогда, когда я сам переставал себя контролировать.
С тех пор все изменилось. Я вернулся к учебе, готовился к поступлению в Л’Эшаль, заново учился общаться с людьми. Правило было лишь одно: никогда никого не подпускать слишком близко.
И как только я позволил себе немного расслабиться, вдохнуть полной грудью и попытаться просто жить — все сразу полетело в пропасть.
Мы сидели на веранде дома Эрдсхолов и допивали вторую бутылку вина. Уже и не вспомню, почему вообще согласился на это. К тому моменту мы с Маркусом общались уже два года и мне казалось, что с ним я мог отлично соблюдать тот самый баланс: получать необходимую социализацию, чтобы не становиться совсем нелюдимым, но при этом всегда общаться довольно отстраненно — лишь по верхам, никогда не переходя к личному. Ему, как и мне, учитывая статус родителей, было не привыкать держать людей на расстоянии, потому мы с самого начала довольно легко сошлись.
Но в тот день его родственники уехали, вторая бутылка вина подошла к концу, и он внезапно решил вывалить на меня все:
Про отца, который его не ценит и приравнивает едва ли не к нииму из-за того, что он унаследовал магию бабушки, про желание оправдать его надежды хоть в чем-то, про вечные ссоры, недовольство, косые взгляды. Про то, как тяжело быть сыном Роберта Эрдсхола, но в то же время им будто бы не являться.
И в этом я его понимал.
Возможно, повлиял алкоголь, а может, я просто посчитал необходимым поделиться чем-то в ответ. Чем-то настолько же важным. Тем, о чем никто и никогда не должен был знать…
Я чувствовал невероятную легкость. Легкость и непомерную радость оттого, что наконец смог с кем-то поделиться тяжелым грузом, упавшим на мои плечи в тот день, когда упала Камилла. Но уже на следующее утро пожалел об этом, потому что Маркус спросил, могу ли я внушить его отцу, что тот им гордится.
Я мог.
Помочь другу, избавить его от страданий, от вечных издевок и насмешек отца, от каждодневных переживаний. Я мог.