- Мост?! Где мост?! – едва слышно прошептал Эйби дрожащим голосом, вопросительно глядя на белого человека в шляпе.
Он не мог сдержать разочарования. Мост был для него символом свободы. Пока он видел его, он верил, а теперь…Что-то случилось, но что именно?! Человек внимательно посмотрел на Эйби, взял его за руку, и впервые за эту долгую ночь нарушил молчание:
- Запомни! Навсегда запомни это время. Сейчас!
- Что сейчас?
Эйби с тревогой смотрел в печальные глаза «ковбоя». Тот глубоко вздохнул и стянул повязку с лица, давая мальчику возможность, наконец, увидеть себя. Это был человек лет тридцати с бледным худым лицом, чуть выступающими скулами и тонкими потрескавшимися губами. В надлежащей одежде он вполне мог сойти за джентльмена.
- Сейчас, ты по-настоящему свободен.
- Как сейчас? Мы же еще не дошли до моста…- недоумевал Эйби.
- Нет, ты свободен именно сейчас. В эту минуту! Ты свободен той свободой, которую никогда не познать таким, как я. Свободнее любого белого!
- Как это? – тихо спросил мальчик.
Слова аболициониста казались ему странными. Странно было слышать два эти слова он, Эйби, и свобода.
- Взгляни на себя, друг мой! У тебя нет даже рубахи, чтобы согреть и прикрыть твое тело, но ты волен именно поэтому. Ты не отягощен ничем, что может сковать, поработить эту свободу. Сейчас и сегодня ты можешь стать всем, потому что ты и есть – ВСЕ!
Эйби слушал хрипловатую речь человека, и вдруг, совершенно непостижимым образом не понял, скорее, ощутил странную, неведомую доселе легкость. Исчезли все вопросы, все страхи. Они больше не скреблись об израненные стены его души, словно беспокойные мыши.
Он действительно был всем – тьмою, светом, болью и звенящим счастьем, травинкой, птицей, ветром, завывающим в темных зарослях и песком под ногами, криком погибающего раба и криком рождающегося ребенка. Необъятный мир принял его в себя, и сам вошел в него тихим приятием. Он был солнцем, прошлым и будущим, нежностью и жестокостью, единым со всем сущим, а значит, ничто более не могло внушить ему страх. А человек продолжал:
- Наши судьбы, в отличие от твоей, определены самим рождением. Я завидую твоей храбрости! А мне никогда ее не хватит, чтобы освободиться. Я принадлежу своему миру, но весь мир принадлежит тебе! Я буду бороться за свой жалкий его кусочек, за Юг, даже осознавая всю его и свою ничтожность, но нет нужды бороться тому, у которого нет ничего, а значит, он обладает всем. И прежде чем сорвешься с места, запомни этот миг! И постарайся быть достойным своей свободы! Не теряй ее даже тогда, когда доберешься до дома Уинстона! Истинную свободу духа.
Дом Уинстона был перевалочным пунктом для сбежавших рабов. Несколько дней отдыха перед тем, как вступить в новую, независимую жизнь.
От речей проводника Эйби пробрал холод. Юг, мир, устоявшаяся жизнь, и тихие сельские сумерки. Типичные ценности белого мира. Неужели его спаситель принадлежал ему? Но Эйби понял печаль человека, который не мог сбросить оковы убеждений и ложных истин, впитанных с молодых лет. Эта боль была тем сильнее, потому что он понимал это. Такая боль саднила сильнее любого рабства, потому что суть рабства не в закрепощении тела, а в слабости духа.
Человек стряхнул капли воды со своей шляпы и повел Эйби вперед. Обогнув, лесистый участок, они увидели, наконец, заветный мост. Проводник умышленно продлил путь, чтобы запутать следы, а возможно и нет, возможно, для того, чтобы сказать Эйби все то, что хотел сказать.
- Уходи! – произнес он резко и закашлялся.
Мальчик хотел попрощаться, поблагодарить, но «охотник» отстранился. Тогда Эйби побежал вперед, легко, словно сорванный листок, увлекаемый ветром. Молодой аболиционист долго смотрел ему вслед. Трудно сказать, о чем он думал в этот момент, но в светлых глазах его стояли слезы.
***
Рок-Айленд, 1864 год. Лагерь для военнопленных.
Снег скрипел под ногами, снег лежал на крышах бараков. Снег был повсюду. Даже тяжелое свинцовое небо, прижималось к земле и тоже казалось заснеженным. Солдат в синей форме пригладил усы, плотнее застегнул мундир и с удивлением посмотрел на молодого темнокожего человека лет двадцати семи, который направлялся к зловонным баракам.
Даже служительницы местного прихода, которые ухаживали за ранеными конфедератами, с неохотой посещали зараженный тифом и дизентерией лазарет. Еще более странно, видеть санитаром чернокожего человека. С чего бы это? Даже в бреду многие из пленных были способны разорвать его на части того, кто, в сущности, явился причиной их страданий, ибо войну Линкольн вел во многом ради освобождения рабов.