Проскурец от неожиданности привстал.
– Ну, скажем так, не конкретно ваших. Тут без сообщников не обойтись. Это и коню понятно.
– Простите, но на каком основании вы допускаете?..
– С вашим алиби я ознакомился, – ввернул Омельченко. – Тут вы можете расслабиться. С восьми тридцати до половины одиннадцатого утра вы провели в ресторане клуба «Профи», куда, согласно вашей версии, должен был явиться и Волков. Но не явился. Досадно, конечно. Причину его неявки мы уже знаем. В любом случае ваше алиби – просто блеск! Только следствие смущает одно архиважное обстоятельство. В последнее время у вас с Волковым были очень серьезные разногласия по части финансовых дел, не так ли?
– Да, действительно. Но разве это что-то меняет?
– Ничего не меняет. Просто сумма в деле фигурирует немалая. Да, Виталий Федорович?
– Ну и что с того?
– А то, что игра стоила свеч. Ведь стоила же? Правда, Виталий Федорович?
– Я не уверен, что деньги – достаточный повод, чтобы опускаться до убийства. Мы с Волковым предпочитали честную игру.
– Красивые слова! Господин Цицерон просто отдыхает! Но только как же вы это с портфельчиком-то недодумали? А? Понимаю, старость, болезнь Альцгеймера и все такое. Однако уголовная ответственность – штука слепая, ей не до жалости.
– Этот кейс у меня пропал еще месяц назад, об этом знают многие из моих сотрудников. А с кейсом пропали и ценные дискеты, слава богу, не секретные. Но где и когда случилась эта пропажа – я не помню, тут можно уповать и на склероз, или Альцгеймера, как вы изволили выразиться.
– Вы с Волковым разбежались полгода назад, так?
– Ну, предположим.
– Если говорить кратко, то основной причиной его ухода из «Интерсвязи» явились расхождения во взглядах на дальнейшее развитие компании, так? Поправьте меня, если я ошибаюсь.
– Да, все так. Мы действительно разошлись по идейным соображениям. Но подумайте сами, разве это повод?..
– Виталий Федорович, дорогой мой, сейчас не мне, а вам думать надо. Вам, вам и только вам. Что касается меня, то в этой голове, – Омельченко постучал себя пальцем по виску, – картинка сложилась яснее ясного. Насколько я в курсе, после ухода из компании Волков неоднократно требовал выплаты по пакету акций «Интерсвязи», которым он по праву создателя компании естественным образом владел. Вы же постоянно срок выплаты оттягивали, придумывая все новые и новые причины…
– Я не выдумывал.
– Какая разница? Ну, ссылались.
– Это были более чем объективные причины. На «Интерсвязи» повис долг Российскому космическому агентству, примерно сорок миллионов.
– Долларов, если не ошибаюсь?
– Да, долларов.
Омельченко блаженно закатил глаза:
– О, майн гот! Это ж какие деньжищи! И если я опять же не ошибаюсь, то Волков требовал от вас выплатить ему примерно такую же сумму.
– Да. Ну и что с того? Только он не требовал, он торопил.
– Разве есть разница? Я, например, ее не вижу.
– Большой бизнес требует больших денег, вам ли не знать, Игорь Николаевич.
– Ха! – изрек Омельченко и уселся на угол стола. – Мне ли не знать! Но согласитесь, Виталий Федорович, все ведь сходится, как в таблице умножения.
– Не понимаю.
– Ну как же? Волков требует свои деньги на совершенно законных основаниях. «Интерсвязь» его больше не интересует, он там уже, попросту говоря, совершенно никто, так?
– Подождите, как это никто?
– Ну ладно, скажем так, почти никто. Отдать ему в руки – чужому человеку по сути – затребованную им сумму для вас означает влезть по самые ноздри в долги, правильно? А этого ой как бы вам не хотелось. Я вас тут понимаю и всецело поддерживаю. Это было бы ужасной картиной, я ее прямо вижу, как живую. Весь персонал сидит без зарплаты. То есть ходит на работу каждый божий день, а денег не видит. Многие в срочном порядке продают свои «тойоты» и «лендроверы», нажитые непосильным трудом, а до рабочего места теперь добираются сугубо общественным транспортом. А в общественном транспорте все прелести московской народной жизни: нищие, попрошайки, алкашня и тэ дэ и тэ пэ. Что это означает? А это означает, что персонал теперь злющий, как голодный койот, для персонала теперь весь мир выкрашен в мрачные тона, с клиентом он разговаривает кое-как, почти как с бомжами из того же метрополитена, а временами и вовсе срывается на крик. В результате чего клиент от вас бежит как от огня и прибивается к более сговорчивому и покладистому оператору, к тому, что менее всего озлоблен и отравлен бытовухой. А все ваши заказы идут побоку, доходы резко снижаются, и вся ваша фирма в конечном результате уходит с молотка, где ее тут же подбирает какой-нибудь невзрачный олигарх почти за бесценок.
– Что ж, – Проскурец вздохнул, – в прозорливости вам не откажешь. Картину вы нарисовали мрачнее мрачного. Однако у меня другое мнение.
– Ну-с, с большим удовольствием вас послушаю.
– Вы не задумывались как криминалист над тем, что слух об убийстве еще больше подрывает авторитет любой компании? Ведь никто не желает иметь дело с мокрушниками. Активное население далеко не публика-дура, неужели не понятно?
– Понятно, понятно, куда уж понятней.
– Тогда чего же вы от меня хотите?
– А вы не догадываетесь?
– Догадываюсь, конечно.
– А чего же спрашиваете?
– Очень уж хочется услышать это именно из ваших уст.
– Ну хорошо. Согласно закону, то есть статье 34-й Уголовного кодекса, вы – организатор убийства Волкова. Ознакомьтесь с постановлением о привлечении вас к уголовной ответственности. Вам предъявляется обвинение по статье 105-й, часть вторая, пункт "е" Уголовного кодекса Российской Федерации, то есть умышленное убийство гражданина Волкова. Итак, Виталий Федорович, теперь самый важный вопрос: вы признаете себя виновным?
– Наконец-то вы это произнесли.
– Так признаете или нет?
– Нет, конечно. Вы же прекрасно знаете ответ. Не понимаю только, зачем вся эта казуистика?
– Таковы формальности. Я обязан вас об этом спросить при предъявлении обвинения. А теперь я зафиксирую ваши показания в протоколе допроса обвиняемого.
– А вы знаете, Игорь Николаевич, правила вашей игры, вашей следовательской стратегии логически несложны.
– Интересно…
– Вот как примерно это выглядит. Я признаю себя виновным в совершении инкриминируемых мне действий, вы доводите меня до скамьи подсудимых, суд, само собой, сует меня в исправительно-трудовой лагерь строгого режима лет этак на десять – пятнадцать с полной конфискацией имущества. Вы раскрываете убийство, тут же получаете от Генеральной прокуратуры неслабые премиальные и преспокойно почиваете на лаврах в ожидании очередного повышения по службе. Ну как?
– Вообще-то ничего. В прозорливости вам также не очень-то откажешь. Вы правы. Что я могу еще добавить? Правы. У каждого из нас совершенно четкие мотивы. У вас одни, у меня совершенно противоположные. Как черное и белое. Инь и ян. Вы убегаете, я догоняю. Полицейские и воры, да?
Проскурец равнодушно махнул рукой:
– Ладно, банкуйте. Все козыри у вас. Посмотрим, что у вас получится. После убийства Володи меня теперь мало что проймет. Но ничего подобного признанию вы от меня никогда не дождетесь.
– Завидую вашей твердости, Виталий Федорович. Прямо человек-гора. Стоик Теодора Драйзера.
Проскурец невольно хмыкнул, отреагировав на серию характеристик в свой адрес.
– Но учтите, – повысив тон, начал Омельченко, – никаким условным сроком вам никогда не отделаться. Да и нет таких адвокатов, что отыщут хоть один контраргумент против чемоданчика из крокодиловой кожи.
– И где ты его откопала?
– В самолете.
Проскурец держал в руке полупустой стакан, из которого приятно пахло коньяком. Лена держала в руке бутылку с золотистыми армянскими иероглифами на желтой этикетке, предлагая наполнить опять. Они были у нее дома, точнее – у покойного Волкова. За окном сгущались сумерки, пришлось зажечь настольную лампу.