Мне удалось убедиться в солидарности портовых рабочих с аборигенами. При погрузке соды мы все получили маски из марли и хлопчатобумажной ткани на рот и нос и к тому же еще доплату за грязную работу. Мы отвозили мешки с содой на тачках к ближайшему сараю, а там трое аборигенов — не портовые рабочие — без крюков погружали их на грузовик. Они были босиком, работали голыми руками, масок у них тоже не было. Представитель профсоюза заметил это и во время перекура поговорил с грузчиками. После перерыва грузчики до тех пор не принимались за работу, пока туземцы не получили ботинки и маски.
Товарища по работе оценивали по его поведению, а не по словам. Каждый помогал другому. Мои товарищи ни разу не спросили меня о моем происхождении. Они знали, что я коммунист, и покупали у меня «Трибюн».
У докера, в общем, нет никаких других перспектив, как оставаться в течение всей своей жизни докером, возможностей продвижения по работе практически не существует. В исключительных случаях можно стать мастером, но это значит предать своих товарищей, потому что мастера и полицейские — заклятые враги портовиков. Мастера — это непосредственные представители судовладельцев, а полиция — инструмент, используемый судовладельцами для защиты своей собственности.
Кражи здесь очень редки, партия и профсоюз их резко осуждают. Грузчики видят богатство, которое создано рабочими, но не стало их собственностью, — не в абстрактных цифрах, а воочию: тюки шерсти по триста фунтов, поток золотой пшеницы, десятиметровые стальные балки, сотнями как балласт укладываемые в трюме. Все это принадлежит небольшой группе людей, которые владеют Австралией, управляют ею. Можно ли удивляться тому, что классовая позиция портовиков определяется не в долгих дискуссиях, но всегда проявляется с исключительной ясностью, поскольку они опираются на свой собственный горький опыт?
Полиция контролирует портовых рабочих по окончании смены, обыскивает их. Я так и не смог преодолеть чувства отвращения, вызываемого этой процедурой; мне легко понять глубокую враждебность портовиков по отношению к полиции.
Грузчики несентиментальны: если по кругу пущена шапка и проводится сбор в пользу товарища, с которым произошел несчастный случай (так называемое возмещение— это, по сути дела, просто милостыня!), то не требуется никаких тревожащих сердце слов, чтобы заставить их внести свой вклад. Ведь, возможно, уже завтра еще кому-нибудь из них придется так же рассчитывать на сердечность своих товарищей.
В январе 1956 года все австралийские грузчики провели трехнедельную забастовку; они добивались улучшения условий труда и восстановления тех своих прав, которые были отняты у них судовладельцами. Дисциплина у грузчиков была исключительной. Все члены профсоюза забастовали одновременно; одновременно, как только цель была достигнута, все приступили к работе.
Не случайно, вернувшись в Австралию для проведения своих этнографических исследований, я тут же нанес визит портовым грузчикам, которые на практике учили меня тому, что я знал только в теории, — солидарности рабочего класса.
Однако, прежде чем рассказать о своей работе в Центральной Австралии, я должен вернуться на несколько лет назад, чтобы пояснить цели моей этнографической работы.
В АВСТРАЛИЙСКИХ ТРОПИКАХ
Чужак в Дарвине
Дарвин, декабрь 1937 года. Было раннее утро, еще темно, когда наш пароход «Меркурий» подошел к пристани. Я проснулся от удара судна о деревянный мол, который, казалось, под толчком сжался, как резиновый. Я лежал совершенно нагой под простыней, струя воздуха из вентилятора обвевала мое лицо, но, несмотря на это, я обливался потом, потому что мы находились на двенадцатом градусе южной широты и был самый разгар лета.
Я натянул на себя одежду и вышел на палубу. Небо на севере начинало сереть. Кокосовые пальмы тянулись вдоль берега.
В это раннее декабрьское утро Дарвин предстал передо мной, прибывшим с умеренного юга, в романтических красках. Однако скоро мне пришлось испытать горькое разочарование. Воздух был совершенно неподвижен, и солнце, только что появившееся над горизонтом, уже пылало. Под поплиновой рубашкой пот ручьями сбегал у меня по спине, и я беспокоился, что моя рубашка станет совершенно мокрой. Я скоро усвоил, что в Дарвине в летние месяцы это неизбежно и никого не тревожит. Обычно здесь носят — что очень целесообразно — рубашку из впитывающего влагу мохнатого материала, которую надевают поверх брюк, но эти основные правила жизни в тропиках тогда мне были еще неизвестны.
На пристани стояли группы мужчин. Одни — явно аборигены, определить расовую принадлежность других — тоже темнокожих — было трудно. Красные от загара европейцы были в шортах и трикотажных рубашках — должно быть, портовые рабочие, которые собирались разгружать наше судно. Здесь же расхаживали чиновники в безукоризненно белых костюмах, не загорелые, а бледно-желтые, — официальный Дарвин вышел встретить наше судно.
В сотне метров от берега начинался ряд не очень высоких скал, окаймлявших побережье. За ними вдоль берега проходила дорога. Я видел несколько темных лиственных деревьев, но нигде не обнаруживал тропического буйства зелени, которое думал встретить; насколько я мог различить, на красной латеритной почве росла лишь редкая, но высотой в два метра трава. Слева, на скалах, там и сям было разбросано несколько одноэтажных домов на покрашенных белой краской опорах. На окнах были большие ставни, поднятые для того, чтобы в помещение проникал воздух, но не попадали отвесно падающие лучи солнца. Направо стояли бараки из старого ржавого железа, в основном одноэтажные, но иногда и двухэтажные. Как я узнал позднее, в домах на опорах жили белые чиновники, тогда как бараки относились к Кевина-стрит — китайскому кварталу Дарвина.
Моя мокрая рубашка меня ужасно беспокоила, а кроме того, для каких-то насекомых, которых я даже не видел, я оказался очень вкусным блюдом. Их называют песочными мухами, но их следовало бы окрестить более грубо, потому что они живут в вонючей черной грязи, оставленной приливом. Когда же приливная волна возвращается, эти насекомые облаком подымаются вверх и набрасываются на неприкрытую кожу новичков. Укусы насекомых приводят к появлению на руках, ногах и лице волдырей размером с куриное яйцо. Через несколько месяцев человек приобретает иммунитет.
В 1937 году Дарвин еще не был известен как «задница Австралии» — так его назвали двумя годами позже политики в Канберре. Их беспокоило, что Дарвин производил дурное впечатление на гостей из-за океана, которые именно здесь впервые вступали на австралийскую землю. Но Северная территория издавна известна как страна «греха, забот, дурного глаза, песка и сифилиса», а Дарвин был вратами в эту «обетованную землю».
Что мог дать мне Дарвин? В 1936 году, закончив в Кембридже свои занятия по изучению естественных наук и этнографии, я выехал в Австралию, потому что меня интересовали темнокожие австралийцы — один из немногих народов, которые частично жили еще в первобытном состоянии. Совсем недавно они принадлежали к наиболее отсталым в хозяйственном отношении народностям, и я хотел изучать их «во плоти», потому что надеялся, что они помогут мне разрешить загадку ранних этапов развития человеческого общества. Но в тридцатых годах Австралия освобождалась от последствий сильного экономического кризиса, и, прибыв в Сидней и Мельбурн, я обнаружил, что на юге уже не было аборигенов или сохранились лишь немногие из них, усвоившие так называемую белую цивилизацию. Мне посоветовали отправиться на север.