Но когда закрываются одни двери, а открываются другие, тебе нечего сказать самому себе.
И ты стоишь в этом тамбуре, и единственное, что чувствуешь в себе — пустоту пляшущего эха.
Больную простуженную пустоту…
Край
Поставив машину по ветру так, чтобы она все время получал порцию влаги и забравшись прямо на крышу Форда, я лежал там целый день, пока не стемнело. Я всегда хотел это сделать, но жаль было мять шедевр автомобильной промышленности, безумно жаль. А хотелось. Но опять же жаль.
Детские звонкие, юношеские ломающиеся, женские страстными колокольчиками и мужские хриплые голоса крутились вокруг, почти не мешая. Фонтан исправно исполнял свой танец, строго по законам природы обдавая меня влагой, а я закрыл глаза и уже выучил, когда обрушится на меня циклический теплый ливень, а когда нет. Потом откуда-то понаехали байкеры и стали рычать всеми своими форсированными донельзя двигателями с чисто номинальными глушителями.
С беспредельным удовольствием вымокнув до нитки, я залез в салон и позвонил Сереге.
— Ну, как ты там, терминатор?
— Нормально, — тяжело дыша, но с усмешкой ответил дружище и добавил, — погоди, я тут малость запарился, перезвоню…
— Да не вопрос! — ответил я, завершил звонок и тут же набрал Галю.
Трубку сняли сразу, но был просто белый шум.
— Солнышко! — безрезультатно добивался я, и уже когда хотел нажать красную кнопку, она ответила:
— Сердце болит… полчаса назад эта сука позвонила.
— Какая сука? — удивился я.
— Подруга, какие еще суки бывают…
— А…
— Ты не звони мне больше. Ты мне живой нужен был, а сейчас зачем это все? Одно расстройство.
— Как скажешь…
— Погоди… — попросила она.
— Да?
— Сейчас-то врать зачем… Звони иногда. Но не часто. Нет, часто звони… Каждый день!!! — она заплакала.
Я мгновенно устал, запрокинул голову и вспомнил шутку, про то, как делают женщин. В пять лет девочек отвозят в Тибет и до самого совершеннолетия учат сверлить мозг. А потом отпускают и берут расписку о неразглашении. Похоже, это самая что ни на есть правда. Потому как они его сверлят даже мертвым. Я так понимаю — по привычке и дабы не потерять квалификацию.
Двадцать минут мы говорили ни о чем. Потом десять обо всем. Потом пять о сексе, потом я решил последовать одному из миллиона ее противоречивых советов и больше никогда ее не беспокоить.
«Нахер мне все это нужно», — подумал я и очень нежно поцеловал ее на прощанье.
Ночь манила, шуршала, дышала запахом еще горячего асфальта, фонтанирующей, светящейся всеми цветами радуги воды, орала в уши хрустом жрущих кого попало и ебущих все, что шевелится, насекомых, валялась на пьяных летних бархатных газонах и ревела от любви к самой себе.
Я нажал на газ и рванул в центр города. Выезжая на дорогу, я переехал какую-то трубу, отчего автомобиль встряхнуло и, ни с того, ни с сего, взревела радиостанция, которую я вообще не включал. Я еще подумал, что это Рамштайн, но слова были абсолютно русские:
— Что! — заорал я, выворачивая руль с одновременным торможением, отчего меня тут же развернуло поперек полосы и два машины пробили меня насквозь, исчезнув в темноте. Причем они, судя по траектории, почти меня не заметили.
Музыка из колонок смолкла и вкрадчивый голос странного диджея произнес:
— Надеюсь, вам понравилась последняя вещица наших гостей. Кстати, я их как-то спросил, почему они назвали себя Red Death и не связано ли это, например, с Кинчевым или, что логичней, с Эдгаром Алланом По. Ответа я не получил, но зато получил автограф…
— Заткнись, твою мать! — сказал я, приходя в себя и медленно отъезжая к обочине.
— И теперь мы переходим к более традиционной, если можно так сказать, музыке…
— Классике, скотина! — подсказал я.
— Нет, не классике, конечно, но очень, очень неплохой группе под названием… и сейчас фанаты наверняка не дадут мне договорить…
— Это точно! — сказал я и нажал кнопку.
Стало тихо, я достал все никак не кончающуюся пачку французских сигарет и закурил.