Тропинка была выложена бетонными квадратами советского образца наверняка в разгар развитого социализма, и между плитками наросло столько травы, что путь приходилось угадывать по менее буйной, чем везде, растительности.
Мы прошли в беседку, сели за стол и, не сговариваясь, молча закурили.
— Я сейчас уеду… — наконец сказал Серега, — чувствую, опять они подбираются. А ты тут отдохни. Только не пей больше. Порвешь сердце ностальгией этой сраной, зачем она тебе?
— Это что, твоя дача? — спросил я.
— Ага… — безразлично ответил друг, — купил когда-то по пьяни, да если честно, забыл. Я и был-то при жизни тут раза три от силы. Про нее все забыли, да и сами участки скоро снесут, они временные. Хотя у нас, сам знаешь, все, что временное, то и на века. Но зато тут никто не шастает.
— А ты вообще где… это… — у меня чуть не вырвалось «живешь», но я сказал «обитаешь».
— Вот тут, Санек, проблема. Живые, сука, агрессивные и практически сразу стирают тебя не только из памяти, но и из жизни. Нам, как ты понял, усталость и сон не грозят, болезни тоже, но временами надо просто полежать и подумать. Там, где я жил до этого, находиться уже невозможно. Нинка с полгода погрустила, да другого бугая привела. Ну, поломали они все, переставили, ружья мои, суки, продали, все перекроили, перелопатили, нет мне там места. Уже какой месяц думаю — может зря я не ухожу? Все те, с которыми я тут примерно в одно время оказался, там уже давно. А я тут со своими тремя шестерками наперевес… все воюю… а уже и смысла-то давно нет, одно упрямство бычиное, дым из ноздрей, искры из глаз, но вот к чему? А потом думаю — где это, «там»? Почему я должен идти? Что они лезут ко мне? Да какое вам дело, в конце концов? — заорал вдруг в небо Серега.
Я помолчал и спросил:
— Может мне домой? К себе?
Он улыбнулся и покачал головой:
— Не советую. Там сейчас процесс. Гримасы, черные платки, соболезнования, гроб лакированный, турецкий, с ручками латунными. Дрянь спектакль, постмодернизм и некрофилия, им самим сейчас муторно. Сам подумай… Горя нет никакого, а суеты много. Ведь ты им все планы на выходные порушил, все эти ебли-гребли-пикники. Духота, водка, черный хлеб, рис с изюмом, блины вялые, бледные, полуживые… ты будешь в такую жару блины? Никто не будет. И кисель нахрен никому не упал. Они не гнусные, не плохие, они бы с удовольствием по тебе горевали, да жарко понимаешь, да выходные… Напрягать приходится лицевые мускулы, никак они, понимаешь, не складываются правильно… Чего тебе там делать? Плюс гроб закрытый, сделал ты себе пластическую операцию, однако… Забесплатно блядям кунсткамеру обеспечил. Отдыхай, Санек, не береди себе душу.
Он уехал, а я остался.
Покурил.
Вдохнул-выдохнул.
И пошел в домик. Тот, который буквой «А», незатейливый, простенький, где жить нельзя, но вполне можно перекантоваться. Из-за покатых стен места там было с гулькин хуй. Кровать, тумбочка, одно окно и, собственно, я.
Спать, как и предупреждал Серега, не хотелось. Хотелось не быть, не думать, не шевелиться, не иметь мыслей, не размышлять о будущем, которого не было, и о прошлом, которое уже не имело никакого смысла. Надо всего лишь отключиться. Я упал на кровать, и весь мир ушел в точку — как изображение на экране старого телевизора.
Кровь
Не знаю, сколько прошло времени. Час, день, неделя, год — кто их пересчитывал. Я только помню, что поднимался из черной ледяной бездны на поверхность, по которой весело прыгали золотистые солнечные пятна, вот и все. Я не был ни отдохнувшим, ни здоровым, ни выспавшимся. Я вообще не был. Вот это была правда, возможно сейчас единственная и настоящая. Все остальное либо меня не касалось, либо я не имел к этому никакого отношения. Закрыл глаза и открыл их. Прошло несколько мгновений, или одно глобальное потепление, или два ледниковых периода. Что-нибудь изменилось? Я куда-нибудь не успел? Я пропустил все или ничего? Древнюю заслуженную занавеску пробивал солнечный пыльный луч. Это я еще мог оценить.