И слышу,
И, кажется, вот-вот
Худую крышу
Мою снесет.
Наутро станет вдруг бело,
Как будто зацвело
Весенним белым цветом
И сад, и все кругом на свете.
Глаз радуется.
И радуешься ты
И так день-два,
От силы три.
Но злит мороз.
Ворчат, и я ворчу:
«Ну, сколько можно
Рукой мороженной
Хватать за нос».
На долго ли?
О непреложном долге
Вспомнив, спешит тепло,
И тут все поплыло,
И негде стать ногой,
Чтоб не попасть в плен снеговой
Иль в лужу,
Что, согласитесь, хуже.
* * *
Послушай, Лю. Ничего ведь нет в этом мире - нет ни
Будды, ни диктатуры пролетариата. Нет коммунизма, нет
капитализма, нет радости, нет печали. Нечего отдавать,
потому что нечего взять.
Учитель Лю долго молчал, не отвечая ничего. Потом
наклонился вперед, выхватил у чанкайшисткого следователя
палочку для еды и воткнул ее тому прямо в сердце.
- Если нет ничего, - спросил китайский коммунист
Учитель Лю у чанкайшистского следователя, бьющегося в
предсмертной агонии, - то откуда тогда такая боль и
страдание?.
Из Андре Мальро.
Была жара.
На подоконнике
Графин с водой стоял.
По красному лицу полковника
Пот струйками стекал.
Он считал:
«Раз, два», -
На «три» кричал
И бил по печени
За вопрос не отвеченный.
Затем смотрел ему в глаза.
Придвинул стул, чтоб сесть,
Стал есть
И тут сказал,
Цепляя палочками рис:
-Ну, что раскис,
Учитель Лю?
Давай, молю,
Продолжим спор.
Ведь коммунизма нет,
И нет капитализма.
Все наважденье, бред.
Нет радости
И нет печали.
Тогда к чему за эти символы цепляться
И запираться.
Ничто нельзя отдать
И нечего, понятно, взять.
Не лучше ль будет,
Как тот другой
Последователь Будды,
Дорогу муравью однажды уступив,
В костер ногой ступил,
У дерева сидеть
И просто так смотреть
С известной долей скепсиса
На сепсис,
Который разъедает плоть:
Вот-вот
Ее убьет.
Учитель Лю, уже без сил,
Поднялся, сел
И, вырвав палочку,
С словами: «Есть страдание», -
С урезанного расстояния
Проткнул полковнику сорочку
И выпрыгнул в окно.
Графин стоял на подоконнике,
Но дрогнуло стекло
И кровь лилась из-под полковника.
* * *
Твердят, что все зависит от народов
И в том числе природа:
Им предначертано повелевать,
Они стихии могут направлять.
Растаял снег
И много луж.
Конфетную обертку
Неуклюже,
От мокрого асфальта оторвав,
Подняло ветром вверх
И понесло.
Ах, если бы способность думать
Была ее натурой, а лучше ремеслом,
Она б сказала,
Что ветер оседлала.
* * *
К обеду солнце горячей
И никнут травы,
Бежит стремительный ручей
Из молодой дубравы,
Питая нищий луг,
Его не тронули ни плуг,
Ни жницы,
Ни хмурые жнецы.
Сюда пастух
Гнал тучные стада,
Но и тогда
Был диким луг.
Я перейду ручей
По шаткой,
Качкой кладке.
Иди и ты. Смелей!
Ступай по ней.
Не бойся.
Не упадешь в ручей.
Она не шелохнется,
Быть может, под другой
Ногой,
Но не под легкой
Женской ножкой.
* * *
Бывало, мыслью улетал я
Туда, куда и не мечталось.
Такие дали
Тогда мне открывались.
Я видел мост.
Под ним речушка вялая
Среди болот,
Где выпасают скот,
Течет.
С утра, когда дворы
После ночной поры,
Окрестности собачьим лаем
Оглашают, ворота с скрипом открывая,
Хозяйка, крикнет: «Гейя!»-
И выгонит корову.
Выгнув шею,
Она мычит: «Му! Му!» -
И щелкает батог.
За ней бежит бычок.
Хозяина хозяйка проводит на завод.
Так каждый день.
И так из года в год.
Случись, в саду хозяин забудет свой топор.
Смотри,
С тех пор
Пройдет,
Ну, месяц, два, от силы три –
И топорище прорастет,
Пустив в питательную почву корни.
Покажется рассказ мой посторонним
Небылицей, сказкой.
Поверь, все может быть на свете:
После зимы наступит лето,
И он зальется красной краской.
Здесь алые закаты
И ясные восходы,
А возле белой хаты
Растет оранжевый гарбуз на огороде.
Над речкой и над тем двором
Со всем его добром,-
То солнце, а то тучи.
Разгонит ветер их могучий
И вновь, ни дать, ни взять,
Божественная благодать.
* * *
В плите горит огонь.
А за окном звон-перезвон.
То ветреная вьюга
Гуляет с нежным другом,
Спать не дает:
И пляшет, и поет.