Я сделал все, что мог, но из меня будто выпустили воздух. Его пальцы были испещрены многочисленными татуировками, свидетельствуя о жизни, проведенной в советских тюрьмах.
— Да, я сидел в тюрьме, — сказал он, заметив мой взгляд, — но не за крану или убийство. Я честный человек. Вы мне не верите?
— Я вам верю, — прошептал я.
— Любой ваш враг в городе Свани — мой враг, — заявил мужчина. — Что я говорил вам о моей матери?
— Что она также моя мать, — запинаясь, вымолвил я. Я чувствовал сильную боль в правой руке, и мир накренился влево — видимо, в порядке компенсации. Если я должен умереть, то я хочу, чтобы возле меня была моя Руанна.
— Моя мать… нет, наша мать в больнице, — начал этот человек.
— Чего вы хотите? — пролепетал я.
— Вы просто выслушайте меня, — сказал он. — Я мог бы причинить вам зло. Я мог бы позвать своих друзей, которые ждут за углом со своими кинжалами. Вот такими. — Он повернул свой торс, демонстрируя тусклый блеск короткого кавказского кинжала в кожаных ножнах. — Но я не сделал этого.
— Я министр мультикультурных дел сево, — зарыдал я, чувствуя, как на мои плечи наваливается груз унижения, какого я до сих пор не испытывал. — Я основал детский благотворительный фонд под названием «Мишины дети». Вы не отпустите мою руку? Пожалуйста!
— Наша мать в больнице, — повторил мужчина, еще сильнее стискивая мою большую рыхлую руку. — Вы так бессердечны, что не поможете ей? Мне что, в самом деле вынуть свой кинжал и выпустить вам кишки?
— О боже, нет! — вскричал я. — Вот! Вот! Возьмите мои деньги! Возьмите все, что хотите!
Но в тот самый момент, как он отпустил мою руку, чтобы я мог найти мой пухлый бумажник, я почувствовал, как страх и унижение исчезли. Нет, дело было вовсе не в деньгах. Просто после того, как моя голова тридцать лет лежала на плахе и я тридцать лет слышал, как приветствуют палача, и тридцать лет видел его черный капюшон, одно было несомненно: я больше не боялся топора.
— Ё… твою мать! — сказал я. — Надеюсь, она сдохнет.
А потом я побежал.
Я бежал с такой скоростью, что люди — или то, что от них осталось, — молча расступались передо мной, словно меня все время ждали — как очередей из миномета и лишений. Я сталкивался с горящими автомобилями и горящими мулами, я вдыхал дым, висевший в воздухе, — этот дым давал мне надежду на спасение. А я больше всего на свете хотел спастись. Жить и отомстить за свою жизнь. Стряхнуть с себя вес и родиться заново.
Я все бежал и бежал, и сердце и легкие с трудом справлялись с такой нагрузкой. Я промчался мимо перевернутого танка «Т-72», покоившегося на своем собственном стволе и обгоревшей доске с плакатом шахматной школы, на котором дети окружили пожилого учителя и розовые точки обозначали их румяные щеки. Оглянувшись, чтобы посмотреть, гонится ли еще за мной человек с кинжалом (его не было видно), я обо что-то споткнулся. Это было перекрученное тельце, из которого торчало что-то похожее на обгоревшую лапку и текла кровь.
— Бедный щенок, — прошептал я, осмелившись поближе приглядеться к животному.
И я сразу же замер над красной землей и искромсанным бетоном.
Это был вовсе не щенок.
Я отпрянул от маленького трупа. И тут вдруг заметил знакомое социалистическое здание, возле которого меня угораздило споткнуться.
Я вошел в отель Интуриста — один из бетонных монстров, где в советские времена иностранцам помогали избавиться от валюты. На пыльной картине был изображен Ленин, бодро высаживающийся из поезда на Финляндском вокзале. Под ней были надписи на английском: «НИКАКИХ КРЕДИТНЫХ КАРТОЧЕК. НИКАКИХ ПРОСТИТУТОК СО СТОРОНЫ, ТОЛЬКО ПРОСТИТУТКИ ОТЕЛЯ. НИКАКИХ ИСКЛЮЧЕНИЙ».
За конторкой портье сидела бабушка, которая плакала в свой шарф о бедном покойном Грише.
— Мне нужна комната, — сказал я.
Женщина вытерла глаза.
— Двести долларов за номер люкс, — сообщила она. — И вас уже ждет проститутка.
— Мне не нужна никакая проститутка, — промямлил я. — Я просто хочу побыть один.
— Тогда — триста долларов.
— Больше — без проститутки?
— Конечно, — ответила пожилая дама. — Теперь мне нужно искать, где бы ей переночевать.
Глава 39
ЖИЗНЬ В ДЕРЬМЕ
Следующие две недели я провел в гостинице «Интурист», истратив 42 500 долларов. Каждый день цена моего так называемого номера люкс возрастала на 50 процентов (последняя ночь, проведенная там в одиночестве, обошлась мне в 14 000 долларов), и тем не менее в мою сырую двухкомнатную берлогу подселили еще двух беженцев. А что тут поделаешь? За стенами гостиницы ситуация — как это все еще называлось — становилась все более абсурдной с каждым часом. Очереди из автоматов и минометов по ночам рифмовались с моим храпом и делили день на часы, когда стреляют и не стреляют, причем последние примерно совпадали с обедом и ланчем. Единственная причина, по которой интуристовская гостиница оставалась невредимой (и безумно дорогой), заключалась в том, что почти у всех стрелявших там жил, ежась от страха, за ее толстыми бетонными стенами какой-нибудь родственник.