Первыми объявились Ларри Зартарьян с мамой. Пожилая дежурная по нашему этажу — в длинных черных носках, над которыми красовался букет из варикозных вен, — поселила Мать с Ребенком в гостиной. Когда прибыл исторический враг Зартарьянов — отбившийся от своих турецкий администратор нефтяной компании с огромной суммой наличными, — они спрятались у меня под кроватью. Ночью я слышал, как мать проклинает своего отпрыска на каком-то сложном языке, в то время как Ларри отвечал со слезами в голосе, раскачиваясь, чтобы заснуть, так что из-за его большой головы вибрировали пружины моего матраса.
Тимофей занимал вторую кровать в номере — с влажной бугристой подушкой и простыней из оберточной бумаги. Однако вскоре ему пришлось разделить свое ложе с месье Лефевром, бельгийским дипломатом, устроившим мне европейский паспорт, и Мишей, его наложником из «Макдоналдса». Эти двое попытались заниматься сексом рядом с Тимофеем, но мой высокоморальный слуга набил им обоим морду, и они безмолвно закапали своей кровью простыню. Лефевр, увидев, как моя туша свешивается с крошечной советской кровати, так что ноги и руки свисают, как окорока в кастильском баре, расхохотался каждым атомом своей испитой красной физиономии. Но несколько дней спустя он дошутился до того, что совершил самоубийство в нашем туалете.
А между тем абсурдистанцы со связями, у которых не было в столице безопасного жилья, оккупировали нашу гостиную и угрожали ворваться в наши личные покои. Они были богаты и лишены всякой культуры, а разодеты были, как фламинго. Эти личности напомнили мне первых абсурдистанцев, которых я видел, когда они, отталкивая друг друга, прорывались в самолет Австрийских авиалиний. Казалось, это было бесконечно давно. Среди них было несколько спеленутых детишек с темными губами, у которых резались зубы, но, как ни странно, они были удивительно спокойными. Их завораживали снаряды, пробивавшие дырки в соседних зданиях с грохотом, походившим на мощные раскаты грома. Три раза в день уродливая гостиничная проститутка, одетая так же пикантно, как остальные дамы, обитавшие в нашем номере, совершала обход. Ради детей было натянуто полотенце между двумя бюро со стеклянными дверцами (в каждом содержался ржавый серебряный кубок с эмблемой московских Олимпийских игр 1980 года), так что желающие могли уединиться со шлюхой. Однако звуки, сопровождающие любовь, было трудно переносить.
— Вот как мы жили в нашей коммунальной квартире, когда Брежнев был еще у власти, — ностальгически замечал Тимофей.
Шлюха приходила и уходила, но я не испытывал сексуальной озабоченности. И голода тоже. И вообще у меня не было никаких желаний. С первого дня — когда кран горячей воды остался у меня в руках, а вместо воды текла какая-то подозрительная жид кость, — я утратил интерес к своему собственному существованию. Все происходило с другими: с Тимофеем, с проституткой, с затюканным Ларри Зартарьяном и его усатой мамой. «Другие страдают, но страдает ли Вайнберг?» — спрашивал я Малика, загадочного зеленого паука, который жил в углу моей спальни и чьи восемь шелковистых ног всю ночь терроризировали миссис Зартарьян. Членистоногому нечего было мне ответить.
Что касается питания, то в городе Свани еще можно было поесть, несмотря на полное крушение. Застенчивый маленький мусульманский мальчик приносил семечки кунжута и толстые ломти черного хлеба и угрожал нам ножом, если мы не заплатим. Каждое утро Тимофей выползал из нашего номера и, побегав под огнем, приносил желтоватые яйца прямо из-под какой-то контрабандной курицы и русское сливочное мороженое с логотипом «Белых ночей», будя во мне тоску по моему Санкт-Ленинбургу, окрашенному в пастельные тона, — городу, из которого я сбежал всего два месяца назад, надеясь больше не вернуться.
Но я не мог заставить себя поесть. Тогда пришлось бы порой посещать туалет, где с выщербленного пола поднимался зеленоватый туман, а сиденье служило прибежищем предприимчивым бактериям, пытавшимся выжить, несмотря на атаки голодных тараканов и круглые абсурдистанские зады, ежедневно шлепавшиеся на них. Как и у бактерий в туалете, у меня были свои природные враги. Бывшие водители моего «вольво», Тафа и Рафа, прознали, что я нахожусь в «Интуристе», и однажды в воскресенье, когда мои соседи по номеру отправились добывать пропитание, разбудили меня градом ударов по лицу и животу.