Мандевиль остался в одиночестве: за него некому было похлопотать. И слава богу: эти страницы — одни из лучших в «Теории нравственных чувств».
Первая книга Смита фактически не пережила XVIII век. Но она представляет интерес как важный этап в развитии шотландской философской школы с ее трезвым реализмом, с ее здравым смыслом. Еще важнее она, однако, как этап в развитии мировоззрения самого Смита. «Богатство народов» могло возникнуть не только на основе изучения конкретных явлений экономической жизни, но и на основе глубокого философского мировоззрения.
В 1758 году полный сил 35-летний человек, дописывая последние строки этой работы, уже весь в будущем, на пороге нового и более важного труда. Он берет на себя смелость прямо обещать в «финале»:
«В другом трактате я попытаюсь дать анализ общих принципов права и государства, а также различных переворотов, которые эти институты претерпели на протяжении веков и периодов развития общества…»
Дальше говорится, что речь будет идти не только о праве, но и о той области, которую мы теперь называем экономикой. Фактически именно она заняла в дальнейшем решающее место в научном творчестве Смита.
Смиту так и не удалось создать труд об «общих принципах права и государства», то есть о естественном праве в его совокупности, хотя он не оставлял этого намерения до конца дней. Он не мог в 1758 году предвидеть, что работа над экономической частью потребует от него еще почти два десятилетия. Да и время всеобъемлющих философских систем уже проходило. Наука, разумеется, выиграла от такой концентрации творческой мысли философа из Глазго.
Тем не менее Адам Смит занимает видное место в истории науки о государстве и праве, в истории политических учений. Его взгляды на государство, классы, основы законодательства, проблемы войны и мира, колониальную систему были прогрессивны для своей эпохи. Они были тесно связаны с его идеями в политической экономии.
После выхода «Теории» проблемы этики почти исчезли из его лекций. В сущности, они теперь состояли из двух больших разделов: государство и право; политическая экономия.
Судя по свидетельствам современников и по дошедшему до нас конспекту, Смит был лектор первоклассный.
В отличие от Хатчесона, с которым ему волей-неволей приходилось соревноваться, Смит мало рассчитывал на эмоции слушателей. Его точную экономную речь едва ли можно было назвать красноречием. Скорее в ней было что-то от строгости математических доказательств.
Он не ораторствовал, а доказывал. Его сила была в безусловной прямоте и смелости суждений. Авторитеты ценились лишь постольку, поскольку он считал их правыми. Скажем, Гоббс был прав в его борьбе с церковью, но он не был прав и своих взглядах на происхождение государства. В этих лекциях доставалось церкви, правительству, крупным землевладельцам, рабству и крепостному праву, ремесленным цехам и ввозным пошлинам.
Он не расхаживал по классу, как Хатчесон, а спокойно стоял на кафедре, положив на нее обе руки. По-прежнему ему было трудно начинать лекцию, но с годами на это требовалось все меньше времени. Во время лекции он выбирал одного студента, сидевшего где-нибудь в середине класса, и время от примени поглядывал на него, следя за реакцией. Если внимание ослабевало, он призывал на помощь свою память и рассказывал какой-нибудь относящийся к делу факт или отпускал сдержанную шутку:
— В древности у многих народов был обычай наказывать преступника тем же увечьем, какое он нанес пострадавшему. Если некто сломал другому руку, ему тоже ломали руку. Но не всегда это было возможно. Скажем, мужчина обошелся с беременной женщиной так, что у нее случился выкидыш. При всем желании нельзя учинить ему такое же наказание.
Все это говорилось серьезно, без улыбки, но в классе сразу наступало оживление.
Класс Смита помещался рядом с башней, во втором этаже корпуса, который отделял внешний двор университета от внутреннего. Это было одно из самых вместительных помещений в университете, но в последние годы его профессорства оно почти всегда заполнялось до отказа.
Студенты стали приезжать из-за границы, особенно из Швейцарии и Голландии. В 1761 году появилось двое русских. Смиту долго не давались их имена: мистер Десницкий и мистер Третьяков.