Одно лишь чувство оставалось неизменным в сердце Элленоры: то была ее привязанность ко мне. Все возраставшая слабость редко позволяла ей говорить со мной; но она молча устремляла на меня глаза, и тогда мне чудилось, что она взглядом молит меня о жизни, которой я уже не мог ей дать. Я боялся причинить ей сильное волнение; я придумывал предлоги, чтобы отлучаться; я бродил по всем тем местам, где бывал с нею; я орошал слезами камни, стволы деревьев, все те предметы, что напоминали мне о ней.
То уже не было сожаление о любви; то было чувство более мрачное и более горестное; любовь настолько отождествляет себя со своим предметом, что даже в ее отчаянии есть некоторая прелесть. Она борется против действительности, против судьбы; пылкость желания обманывает ее насчет собственных сил и в скорби придает ей восторженность. Моя любовь была уныла и одинока; я не надеялся умереть вместе с Элленорой; мне предстояло жить без нее в пустыне большого света, по которой я ранее так часто мечтал идти ни с кем не связанным. Я сокрушил существо, которое меня любило; я разбил это сердце, которое билось рядом с моим сердцем и беззаветно отдалось мне в своей неиссякаемой нежности; уже одиночество надвигалось на меня. Элленора еще дышала, но я уже не мог поверять ей свои мысли; я уже был один на свете, не жил более в той атмосфере любви, которою она окружала меня; воздух, которым я дышал, казался мне более суровым, лица людей, с которыми я встречался, — более равнодушными; вся природа, казалось, говорила мне, что я никогда больше не буду любим.
Внезапно здоровье Элленоры резко ухудшилось; признаки, в значении которых нельзя было усомниться, возвестили, что конец близок; католический священник предупредил об этом больную. Она попросила меня принести ей шкатулку, в которой было много бумаг. Часть их она велела сжечь при ней; но, по-видимому, она искала одну какую-то бумагу, не находила ее и была тем безмерно встревожена; я умолял Элленору прекратить эти волновавшие ее поиски, во время которых она дважды лишалась чувств. «Я согласна, — ответила она мне, — но, милый Адольф, не откажи мне в одной просьбе. Ты найдешь среди моих бумаг, не знаю где именно, письмо к тебе; сожги его, не читая, — заклинаю тебя, сделай это во имя нашей любви, во имя этих последних минут, которые ты мне скрасил». Я обещал ей эго — она успокоилась. «Теперь, — сказала она, — дай мне выполнить мой долг перед религией; я должна искупить много грехов; моя любовь к тебе, возможно, была грехом, но я не думала бы так, если б эта любовь принесла тебе счастье».
Я оставил ее; я вернулся в ее спальню только вместе со всеми домочадцами, когда пришло время последних торжественных молитв; преклонив колена в дальнем углу, я то уходил в свои мысли, то, уступая невольному любопытству, смотрел на всех этих людей, видел ужас одних, рассеянность других и наблюдал странное воздействие давней привычки, порождающей равнодушие ко всем предписанным религией обрядам и заставляющей рассматривать самые торжественные и грозные из них как нечто условное и, лишенное содержания. Я слышал, как эти люди машинально повторяли слова отходной, будто им не предстояло самим в свой последний час быть участниками такой же сцены, будто им самим не суждено умереть. Но я был далек от того, чтобы пренебрегать этими обрядами; найдется ли среди них хоть один, который человек в своем неведении посмел бы объявить ненужным? Они возвращали Элленоре спокойствие; они помогали ей перейти ту страшную грань, к которой все мы движемся, причем никому из нас не дано предвидеть, что именно он тогда испытает. Я удивляюсь не тому, что человеку необходима религия; меня поражает то, что он мнит себя достаточно сильным, достаточно защищенным от несчастий, чтобы осмелиться отбросить ту или иную из них; мне думается, его бессилие должно было бы заставлять его взывать ко всем религиям. Есть ли в густом мраке, окружающем нас, хоть один проблеск света, который мы могли бы отвергнуть? Есть ли в бурном потоке, увлекающем нас, хоть одна ветка, за которую мы дерзнули бы не ухватиться?
Впечатление, произведенное на Элленору этим столь мрачным обрядом, по-видимому, утомило ее. Она забылась довольно спокойным сном; когда она проснулась, она не так сильно страдала; я был наедине с нею; мы изредка обменивались несколькими словами. Один из врачей, судя по его заключениям, более искусный, чем другие, предупредил меня, что она не проживет и суток. Я смотрел то на стенные часы, отмечавшие бег времени, то на лицо Элленоры, в котором не замечал никаких новых изменений. Каждая истекавшая минута оживляла во мне надежду, и я начал сомневаться в предсказаниях обманчивой науки, как вдруг Элленора стремительно рванулась с постели; я успел подхватить ее; по всему ее телу пробегала судорога, глаза искали меня; но в них выражался смутный ужас, словно она просила пощады у некоего грозного существа, скрытого от моего взгляда; она приподымалась, снова падала; видно было, что она пытается бежать. Казалось, она борется с какой-то незримой физической силой, которая, устав ждать рокового мгновения, схватила ее и крепко держала, чтобы прикончить ее на этом смертном ложе. Наконец она уступила яростному натиску враждебной природы; она бессильно распростерлась; к ней как будто частично вернулось сознание, она пожала мне руку: ей, видимо, хотелось плакать — слез уже не было; хотелось говорить — голоса уже не было; словно покорившись неизбежному, она склонила голову, ее дыхание замедлилось; спустя несколько минут ее не стало.