Вряд ли я когда-либо смогу забыть эти ощущения. Сердце будто сжали в кулак невидимые тиски. Грудь резануло болью. На меня накатил короткий, едва ощутимый приступ тошноты, вслед за которым пришло головокружение.
Попытка схватиться за грудь встретила сопротивление со стороны Григория. Он схватил мои руки и вернул их на подлокотники кресла.
— Успокойся, Рахманов, — словно сквозь толщу воды я услышал голос Распутина. Целитель опустился на одно колено рядом с креслом и теперь придерживал моё готовое вот-вот завалиться вперёд тело. — Всё в порядке. Всё так, как и должно быть. Сердце больше не бьётся и не питает твою кровь кислородом. Осталось немного. Совсем немного.
Сказать, что эти слова, сказанные до отвращения холодным и спокойным голосом, меня успокоили, означало бы нагло соврать. Сознание пыталось сорваться в паническую истерику, и я всеми силами удерживал себя от этого бесполезного шага. Хотя бы в «последние мгновения» хотелось мыслить ясно.
Ну или мыслить вообще хоть как-то.
Тело попыталось судорожно вздохнуть, но не смогло даже этого. Боль в груди была такая, что перед глазами потемнело. И эта темнота даже не думала отступать. Она ширилась, распространяясь во все стороны и окутывая собой всё вокруг, погружая окружающий меня в непроглядный, пугающий мрак.
Последнее, о чём я успел подумать, было то, что, наверное, именно так и умирают люди и…
Григорий коснулся шеи обмякшего в кресле молодого человека. Пульс больше не прощупывался. Перед ним в кресле сидел мертвец.
Почти…
Дверь за его спиной скрипнула и открылась.
— Знаешь, не будь мы друзьями, я бы сказал, что лучшего шанса у нас просто не будет, — пробормотал вошедший в комнату Василий Уваров.
— Не будь мы друзьями, я бы убил тебя за такие слова, — обернулся к вошедшему в комнату графу негромко проговорил Григорий. — Он единственный шанс для Елены.
— Если это вообще возможно, — не подумав, бросил Уваров, но, заметив тот взгляд, которым на него посмотрел Распутин, осёкся. — Извини. Я не хотел. Я же знаю, как она дорога для тебя, просто…
— Нет, Василий, — резко перебил его Григорий. — Не «просто»! Этого вообще никогда не должно было случиться! Елена никогда не должна была получить эту проклятую силу! Этот парень никогда не должен был жертвовать своей жизнью, чтобы спасти её! Мы никогда не должны были думать о том, чтобы убивать молодых!
Он посмотрел на лишённого сознания Рахманова и с сожалением покачал головой.
— Это всё наша вина, Василий, — проговорил он с отвращением в голосе.
— Разумовские…
— Не вали всё на Илью! — рявкнул Григорий. — Кто бы на его месте не захотел большего⁈ А⁈ Я тебя спрашиваю, Василий! Будь ты в его шкуре и обладая такой властью, ты бы не подумал о том, чтобы самому занять императорский трон⁈
— Ты прекрасно знаешь ответ, — спокойно отозвался Уваров. — Я как минимум обдумал бы такой вариант.
Григорий лишь вздохнул.
Он понимал, какая храбрость сейчас потребовалось его другу, для того чтобы сказать это вслух. Такими словами на ветер не бросаются. Даже в шутку. Однажды произнесенные, они неминуемо начнут жить собственной жизнью и вполне могут достигнуть тех ушей, которым никогда не стоило их слышать.
— Вот именно, — наконец проговорил он, поднимаясь на ноги. — И поэтому, когда он придёт в себя…
— Если придёт, — попробовал поправить его Уваров, но Григорий отрицательно покачал головой.
— Я позабочусь о том, чтобы это случилось, Василий, — грозно произнёс он с таким выражением на лице, что Уваров поморщился.
Он ещё не забыл истории своего деда. Те самые, короткие и тихие, которые старый отец его отца рассказывал ему по вечерам. О Великой Войне.
Все мальчишки любят слушать о героических подвигах. Истории о героизме и победах. Их юные сердца жаждут прикоснуться к тому, что они считали триумфом.
Да только совсем юный Василий Уваров хорошо запомнил тихие истории старика. Помнил тот дрожащий голос, которым он описывал всю ту кровь и грязь, в которой им приходилось сражаться ради своего императора и империи. В этом не было ничего героического или возвышенного. Лишь жестокая и отвратительная правда.
Но сильнее всего в его памяти отпечаталось то, с каким ужасом Леонид Уваров, ветеран войны, вернувшийся домой с полной грудью наград за храбрость и доблесть, проявленные на поле боя, говорил о «них».
О тех, кто отнимал жизни с куда большей лёгкостью, чем спасал их. О тех, кто оказался в стократ страшнее бесконечных залпов артиллерии и жутких неуклюжих боевых машин, перемешивающих своими гусеницами влажную от крови грязь и мёртвые тела в отвратительную кашу.