Мы захватили трех офицеров, изъявивших, как и стражники, желание служить в повстанческой армии.
По возвращении на прежнюю стоянку, мы нашли у себя гостей: партизан Сапожников привел из Симферополя двух матросов — Чернова и Костина. Их прислали на подпольную работу из Николаева. Товарищи долго искали связи, познакомились с т. Зальцманом, который держал в Симферополе конспиративную квартиру, работал в боевой группе комсомола и имел постоянные сношения с лесом.
Прощаясь с матросами, я попросил их зайти к моей матери и потихоньку передать письмо и деньги. Я подчеркивал необходимость быть осторожным. После моего побега мать познакомилась с тюрьмой: ее держали недолго и, после допроса о моем происхождении, отпустили.
Чернов благополучно прибыл в Севастополь и вручил матери деньги и письмо. Но среди турок, с которыми подпольщики начали сговариваться о поездке в Николаев, оказался контр-разведчик. Товарищей арестовали. При обыске нашли мандаты и записку матери ко мне. Контрразведка арестовала мать. Ее привели под конвоем в кабинет начальника контр-разведки. Здесь мать увидела за большим столом около двенадцати офицеров, среди них были и генералы.
— Садитесь, м-м Макарова,— любезно обратился начальник:— мы с вами хотим посоветоваться; для вас будет хорошо, если ваш сын вернется со своим отрядом и сдаст оружие. Мы дадим ему хорошую должность, восстановим его положение, и все, что он сделал, ему простится. Вы должны, мамаша, на автомобиле поехать в лес к сыну. Берите из нас трех-четырех человек, кого хотите, и поедемте на переговоры. Но только предупреждаем, если ваш сын оставит вас у себя, а наших расстреляет,— тогда мы повесим всех ваших родственников, от малого до большого, а имущество конфискуем. Что вы на это скажете, мамаша?
Моя мать ответила:
— Вы интересуетесь моим сыном? Выйти он выйдет ко мне, за это я ручаюсь. Но как он поступит,— я не знаю. Сын-то мой, но разум у него свой. Он, наверное, читает газеты и знает, как его стараются поймать. Те, к кому он заходил, ничего для него не сделали, и то все сидят в тюрьме. А за его голову вы ведь назначили большую сумму денег. Чем же вы можете гарантировать ему жизнь?
— Если нужно, Врангель напишет бумагу к сыну, а слово генерала — закон, как слово государя. Так вот, мамаша, решайте. Мы вас наградим; не будете в такой лачуге жить.
Мать схитрила:
— Хорошо, я согласна, но я же не знаю, где он находится.
Они перебили:
— Мамаша, об этом вы не беспокойтесь. Мы отлично знаем, где он сейчас. Привезем вас к месту расположения его отряда. Вы, вероятно, знаете, сколько у него людей в отряде?
Мать ответила:
— Около двух тысяч, а может быть и больше, не знаю. Слышала, что очень много.
При последних словах матери благородное общество злорадно переглянулось.
— Так, мамаша, значит, решено ехать? Вы поймите, какую неоценимую услугу вы нам окажете! Нам хорошо известно, вы веруете в бога, а большевики — это антихристы. Они надругались над святыней, они топчут ее грязными ногами. Ваш сын со своим отрядом оттягивает на себя большие силы с фронта. Но он вас любит и для вас все сделает. Вы ручаетесь, что он нас не тронет?
— Я повторяю, что он ко мне выйдет, но не ручаюсь, согласится ли он вернуться. В этом уверять вас не буду, и что будет—не знаю.
Один из генералитета, повидимому, старший, сказал:
— Ну, хорошо, мы решим, а вы, сударыня, идите домой и будьте покойны. Мы вас известим заблаговременно.
В коридоре мать обступили офицеры, каждый просился на переговоры. Мать отвечала:
— Хорошо, хорошо, с удовольствием всех вас возьму!
В то же время отпустили из-под ареста жену моего замученного брата Владимира.
Переговоры не состоялись; по всей вероятности, белые пришли к твердому убеждению в бесцельности своей поездки в лес. Они ограничились лишь выпуском очередного воззвания к своим лесным «братьям».
Но все-таки контр-разведка долго изводила мою мать. Около окна ее хибарочки стоял точно почетный караул, тротуары гранило несколько шпиков. На базар, к соседке,— мать шла под охраной нескольких молодчиков. Самый опытный познакомился через соседей с матушкой и вел «политические» разговоры.
— Вот, мамаша, когда я скрывался,— как трудно было моей матери! Бывало, пришлешь ей письмо, а она, бедная, плачет, плачет! Как ей тяжело было...
Мать притворялась внимательной.
— А вам сынок пишет что-нибудь? — ласково заглядывал в лицо шпик.
— Нет, никаких сведений о нем не имею.
Такая же слежка была установлена за домом, где жила вдова Владимира. Мало того, в соседней комнате поселился служащий «с убеждением против белых».
После ареста Чернова, к невестке пришли два «крестьянина», якобы из леса от меня, и просили провести их в городской подпольный комитет. Мать невестки ответила, что ничего не знает, и попросила о выходе. Спустя несколько минут вернулось уже не два, а пять человек, и заявили о производстве обыска. Тогда мать невестки попросила соседа быть понятым.
— Какие-то неизвестные, приходившие будто бы из леса, теперь хотят произвести у нас обыск.
Сосед отказался, но, когда двое из пришедших сказали через дверь несколько слов, служащий «с убеждением против белых» открыл дверь и дружески с ними поздоровался. Во время производства обыска жилец разговаривал со старшим из группы на французском языке. После выяснилось, что жилец служил в особом отделе морской контр-разведки.
Разработав план наступления на деревню Тавель, мы в одно утро подошли к экономии, где находился отряд белых. Храбрые партизаны, начальник разведки Лука Гой и командир 1-й роты Николай, ворвались в здание с криком:
— Руки вверх!
Белые не растерялись, — открыли стрельбу из револьверов; начальник разведки и комроты были убиты сразу на месте.
Завязался бой. Пулеметы белых стояли под прикрытием, на цементованных площадках. Нас прямо засыпали пули. Партизаны стреляли залпами. Наши пулеметчики, Штурин и Мельников, сбили пулемет белых и убили пулеметчика, но положение не улучшилось. Бесцельно наступать на каменное здание, жертвовать лучшими партизанами, не имея достаточно взрывчатых веществ. К тому же белые бросили силы из других деревень, с целью отрезать нас от леса. Резерв в двадцать партизан, конечно, не мог принять бой.
В общем, операция оказалась неудачной, вроде сартонской. Правда, всякий нажим на белых имел большую моральную ценность, агитируя лучше всякого митинга в пользу нашей боеспособности и сплоченности. Но мы потеряли четырех (Луку Гоя, Николая, пулеметчика и санитара) храбрых и идейных борцов. Двое из наших, Юра Шумхайский и Миркин, были ранены. Миркин, стоя на боевом посту, не давал возможности выглядывать белым; был тяжело ранен, находясь в сфере сильного пулеметного огня. Уважая его храбрость, партизаны, рискуя жизнью, вынесли Миркина из поля боя. Характерно отметить — в полку были евреи: Вульфсон, Бродский, Гриневич, Мело- медов, Хаевский Муля, Шницер, Зеликман, Гриша и много еще активных работников-евреев. Все они были храбры подобно Миркину. Своим героизмом они служили примером для всех краснозеленых. Белые потеряли несколько убитых и раненых. Белые долго издевались над трупами наших товарищей.
По глубоким балкам, в полном порядке, двигался полк, неся на плечах, на самодельных носилках из шинелей, двух тяжело раненых партизанов. Они страдали молча, кровь сочилась через серое сукно на горные камни. Лица партизанов были хмуры, сердца разгорались еще больше злобой к белым.