И с этими словами он вломился внутрь меня, грубо, жестоко, так что я закричал, вырываясь.
– Куда?! Лежать! – он схватил меня крепче, загоняя себя внутрь до упора, до крови, до слез. – Лежать, тебе сказали!
Я лежал, задыхаясь от рыданий, когда его орудие рвало меня на части, и не было конца этой пытке. Князь в бешенстве, казалось, забыл обо всем на свете. Он брал меня так жестоко, как не было и в первый наш раз, с силой вламываясь туда и обратно, стремясь сделать мне как можно больнее, чтобы я «почувствовал разницу».
– Ну что, нравится тебе так?! А? Шлюха белобрысая, ангелочек!!! Смотри на меня! Не смей отворачиваться! Чувствуешь меня?!
Я чувствовал. Чувствовал, как его орудие рвет меня, с каждым разом вгрызаясь все глубже, промеж ног меня жгло огнем при каждом его движении, бедра под стальными пальцами князя кричали от боли. Вскрикивал и я, кусая себя за руки, чтобы приглушить боль внизу... но страшнее всего было чувство полной моей беспомощности и унижения: я не мог ничего сделать, чтобы прекратить эту пытку... чтобы подобное вообще никогда не случилось. Я волен был только лежать под ним и ждать окончания этого кошмара наяву.
Не знаю, сколь долго это длилось. Сердце мое словно омертвело и хотело только одного – перестать биться. Я даже не почувствовал, как князь пролился в меня. Только судорожно выдохнул, когда он освободил меня и с презреньем отшвырнул прочь. Я сжался в комок, обнимая себя руками, и зарыдал, пряча, наконец, лицо.
Князь еще долго стоял рядом, шумно переводя дыхание, а потом просто рассматривая меня. Наконец подошел, поправил зачем-то на мне задравшуюся рубашку, на секунду замер, а потом повернулся и быстро вышел из комнаты.
Я лежал, оцепенело слушая тиканье часов за стеной и вой ветра снаружи. Потом встал, осторожно, держась за стену, дошел до двери, подхватил с вешалки шинель и, пошатываясь, вышел в коридор.
Не помню, как дошел я до дома. Помню только, что зачем-то долго вешал шинель туда, где она обычно висела, а потом пошел к себе. Дальше милосердная тьма накрыла меня, и я не помню уже более ничего.
***
Очнулся я, уже лежа в постели. Озноб сотрясал меня, несмотря на несколько одеял и жарко натопленную печь. Чувствовалось, что Прохор, по своему обыкновению, уже позаботился обо мне, но боль все равно была такой сильной, что у меня сводило низ живота и ноги. Малейшее движение простреливало насквозь, горло словно ободрали песком, глаза слезились...
Через какое-то время озноб сменился сильным жаром. Я не мог лежать спокойно и, несмотря на боль, разметывался на кровати, сталкивая на пол ненавистные теперь уже одеяла. Слова Прохора: «Барин, ох барин, ну как же можно, почитай, в одном белье на улицу-то выходить?» – то громом отдавались в ушах, то делались едва слышными.
Почти всю ночь прометался я от озноба к жару, лицо Прохора перед глазами постоянно плыло, становясь то князем, то дедом моим, то прежним начальником, что отечески хлопал меня по плечу и говорил:
– Езжай на границу, Андрюшенька, там из тебя сделают настоящего мужчину!
– Сделали... Уже сделали... – хрипло говорил ему я. – А вы ведь знали, что так выйдет? Признайтесь, знали?
– Конечно, знал, – насмешливо говорил князь. – И ты знал, только притворялся. Тебе ведь это нравится, да? Ну, скажи! Ты ведь такой же, как мы все... только кочевряжишься.
– НЕТ! – кричал я, вырываясь, – Вы лжете! Вы мне противны, ненавистны! Вы... все...
Лишь к утру жар спал, и я чуть забылся. Прохор, думая, что я сплю, вышел в соседнюю комнату. Но я не спал, просто плыл в полудреме, слыша, как он ходит, тихо поскрипывая половицами, наливает что-то в кружку, отодвигает стул... и все ворчит по своему обыкновению, слишком тихо, чтобы я расслышал, но покойно и... уютно как-то...
Странно, я давно примечал: когда бы мне ни было особенно плохо, помощь или участие приходило с самой неожиданной стороны.
Я был как в полузабытьи. Жар, терзавший меня, не давал ни уснуть, ни пробудиться. Но я услышал, а скорее почуял, как хлопнула входная дверь, и половицы содрогнулись под тяжелыми сапогами князя. Его, кого же еще? «Он, верно, и на смертном одре будет преследовать меня», – подумал я и усмехнулся. Более меня ни на что не хватило. Захоти он овладеть мною здесь же, я бы ничем не мог ему помешать. Я и видеть его не хотел совершенно, не хотел, чтобы он видел меня – жалкого, раздавленного... сломленного им.
Но никто в целом свете не мог помешать ему войти. Никто, кроме...
– Ваше благородие, ваше благородие, тише, – метнулся к нему Прохор. – Спит он, не тревожьте, Христа ради, насилу унялся. Болен он, – понизив голос, пояснил старый денщик.
– Что такое? – я как наяву видел, как князь недовольно хмурится, отчего тонкая складочка прорезает его высокий лоб. – С какой еще блажи?
– Да с Вашей, – с досады брякнул Прохор и тут же спохватился: – Вчерась пришел, в чем был – в рубашке да в сапогах, а на улице мороз страшенный, собаку выгнать неможно...
– Ну? – нетерпеливо подогнал его князь.
– Я пришел, не было меня, не доглядел, виноват, так пришел, значит, а он, болезный, как есть на полу раскинулся, шагу до постели-то не дошел. Лежит без памяти, а по ногам... кровь текет.
Прохор снова замолчал, себе на голову испытывая терпение князя.
– Ну? – громом отдалось по комнате.
– Насилу уложил. А у него жар поднялся, всю ноченьку до зари метался, сейчас только и затих...
Прохор помолчал, а потом вдруг словно решился:
– Ваше благородие, не трогали бы вы его, а? Силов уж нет глядеть, как сохнет парень. Не ест, почитай, ничего, одни ребра торчат...
Князь промолчал.
– Отпустили бы вы его, не мучили. Ведь не по нутру енто ему, одна тень осталась... А как домой... со службы воротится, так обще глядеть страшно, как есть неживой. Тошно ему тут, князь. Он в первой-то раз, как вернулся, так стреляться вздумал...
– Что-о-о-о?! Ты что мелешь, ирод?!
– Вот вам крест! – забожился тот. – Насилу отговорил, а он на пистолеты так и зыркал. Сейчас-то я их убрал, от греха подальше... а ну как не догляжу? Не неволили бы вы его, ваше благородие. Ведь сгинет парень, ни за что сгинет...
– Поговори у меня... – видно, мне почудилось, но князь говорил с заметным трудом. – Ты вот что... Я уеду, недели на две, а то и более. Смотри за ним, в четыре глаза смотри! Чтоб к приезду моему здоров был. А не доглядишь – шкуру спущу, каторги не побоюсь!
– Ох, барин...
– Не охай, – оборвал его князь. – Не баба! А что до прочего... – уже с порога добавил он, – не твоего ума дело.
Князь ушел, а я почувствовал под веками такое нестерпимое жжение, что был вынужден часто-часто заморгать. И сам удивился слезам, покатившимся по моим щекам. Прохор, словно почувствовав мое состояние, скользнул в комнату.
– Не спите, барин? – щурясь с порога, шепнул он.
– Иди... – слова застревали в горле. – Иди сюда.
Я уронил руку на одеяло, и он хотел было положить ее обратно, но я крепко, как мог, стиснул его пальцы.
– Спасибо... спасибо тебе.
Я хотел многое сказать. Просить у него прощения, говорить о том, как же я ошибался в нем, но слова, встав комом, не шли наружу.
Он понял. Улыбнулся в полутьме и бережно вернул мою руку на место.
– Пустое, барин. Я ведь и не сделал, почитай, ничего. А вы спите, спите. Негоже мужчине слезы лить, не положено.
– Какой я... – сглатывая слезы, горько прошептал я. – Какой я мужчина?
– А такой, – твердо сказал он. – Самый что ни на есть! Да по вас пол-гарнизону с ума сходить, и обоего полу. У вас выправка – любо-дорого посмотреть. А стреляете как, а на лошади как держитесь? А вторая половина – завистью черной мается. Вам же прямая дорога в столицу намечается. А что до прочего... – тут он заговорщицки понизил голос. – Вы что думаете, князь усю жизнь в генералах ходил, а? Может, Прохор и старый стал, да память моя еще при мне. Князь-то и сейчас хоть куда, а раньше глаз отвесть неможно было. Вот и думайте, – он похлопал меня по руке и встал. – И поправляйтесь. Что без толку лежать-то?