Между тем у Кьярваля был еще один необычный наблюдатель. Он был низок настолько, что его невозможно обнаружить среди травы, не приложив усилий. Он был скрытен и не переносил громких звуков и суеты. Он всегда ходил очень тихо, так что ни одна веточка или листок под ним не хрустнет. Вот и в этот раз, он подкрался к пеньку незаметно и бесшумно и стал наблюдать. Человек показывал очередные чудеса гибкости, стоя в какой-то очень странной позе на руках, сцепив навису ноги друг с другом и отведя их вбок. Старик приоткрыл глаза и посмотрел перед собой. Из кустов выглядывала наглая рыжая кошачья морда, медленно и размеренно облизывая усы. Седой не обратил на это внимание и снова сосредоточился. Жирный котяра, уже удостоверившись, что выходить из травы безопасно, забрался на пень, а затем на спину старику. Обнюхав ее, и решив, что здесь в общем-то ему будет удобно, Имрич (так звали кота) возложил свои царские телеса на человеческое существо. Кьярваль не дрогнул, не покачнулся. Лишь довольно хмыкнул. Через некоторое время, он аккуратно опустился вниз, давая животинке слезть. Котяре это не слишком понравилось, поэтому он фыркнул и, бурча себе под нос, удалился.
Закончив наконец с рассветными процедурами, седой пошел обратно в пристройку. И к своему удивлению, не обнаружил там Винсента. Его кровать была небрежно расправлена, вещи на месте, но его самого и след простыл. Молодой человек всегда вставал не раньше второй утренней мессы, а сейчас еще не прозвучало колокола и на первую. Кьярваль вздохнул, уселся на пол в позе лотоса и принялся шарить в своей сумке. Старик извлек из нее маленькую жестяную коробочку. Она была из серебра с крупным рубином на крышке, обрамленным в причудливую резьбу и узоры. Сбоку - крохотный замочек в форме головы змеи. Морщинистые пальцы слегка приоткрыли это чудо кузнечного дела и поднесли к лицу. Кьярваль вдохнул немного содержимого, почесал нос и убрал коробочку обратно. Старик сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, после чего распрямил спину, положил руки на колени и замер, как каменное изваяние. Сердцебиение замедлилось. Дыхание стало глубже, вдохи дольше. Восприятие менялось. Сознание углублялось, уходило куда-то далеко в иной мир. Через некоторое время ресницы у старика начали подрагивать. Под веками шевелились глазные яблоки. Мышцы вокруг глаз то и дело непроизвольно сокращались, как будто он щурился, в то время как все остальное тело было неподвижным будто засохло и омертвело…
Когда прозвенел колокол на позднюю монастырскую мессу, из-за угла пристройки появился Винсент. Он явно был в приподнятом настроении, так как шел, пританцовывая и мыча под нос какую-то мелодию. «Доброе утро! – радостно заявил молодой человек, входя внутрь. – Оу… Ты занят?» Кьярваль открыл глаза и сильно расширенные зрачки хмуро уставились на Винса. От охотника исходил запах свежескошенной травы и легких цветочных духов, почуяв которые старик фыркнул. А в темных волосах застряло несколько зеленых семян и кажется лепестки ромашки. Ощутив недовольный взгляд, молодой человек спокойно заявил: «У тебя своя зарядка, у меня своя. Ну, как просмотр местности? Нашел что-нибудь интересное?»
- Да, - хрипло ответил старик, поднимаясь на ноги.
- Не поделишься?
- Сначала алхимик.
- Ты хотел сказать завтрак?
Кьярваль ничего не ответил, кроме глубокого вздоха.
- Там горлица прилетела. Тебе письмо. Посмотри.
- Потом посмотрю.
- Винс. Это может быть твоя жена.
- Знаю. Но мы же никуда не торопимся. После завтрака посмотрю. Тем более, что комендант приглашает.
Кьярваль недовольно буркнул что-то в ответ.
За утренней трапезой подали несколько жаренных куропаток, пару буханок пресного хлеба и молодое светлое пиво, привезенное послушником из соседнего мужского монастыря. «Прошу прощения за вчерашнее, - начал Алан проглатывая кусок птичьего мяса. – Вы не подумайте, что я такой жестокий хозяин. Просто эта скотина… Иржик… Лодырь и шалопай. Почти ничем не занимается, вечно шатается где-то по селению. Я взял его к себе помощником конюха, чтобы он не спился. А он… Стал к себе в постель монашек таскать. Я уж его и розгами отучал, и в чулане запирал с водой и хлебом. А ему хоть бы хны. Все в монастырь бегает».