Было около четырех часов, когда я проснулась. В окно пробивался яркий свет. Сколько я проспала? Я взяла телефон в руки. День… какой сегодня день в календаре? Двадцать шестое июня. Мне нужно идти, но куда? Я куда-то должна идти… Мысли отказывались выстраиваться в логические цепочки.
Я приподнялась. На мне было измятое сиреневое платье и нетронутое нижнее белье. В дальнем углу комнаты на белоснежной кровати лежала обнаженная Энн, закрывая собой голого Мэтта. Дэна не было. Я тихонько нырнула в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок. Благо запасливая подруга всегда хранила там свою вторую косметичку. На глазах остались разводы от туши и разорванные линии стрелок. Румяна и тональное средство, видимо, так и остались на диване Мэтта. Я умылась, нанесла капельку крема и вновь посмотрела в зеркало. Молодость скрыла все огрехи ночи.
Мне не хотелось оставаться до пробуждения моих друзей. Неслышно я вышла на улицу. Огибая прямоугольные серые столбы зданий, свернула на шумный главный перекресток, чтобы прямо по нему дойти до подземелья скоростных и переполненных людьми поездов.
«К себе в комнату, в комнату. Ни с кем не говорить, никого не видеть и не слышать, – непрерывно твердила я себе под нос. – И зачем только я курила эту дрянь?»
Резкий шум проезжающих мимо машин обрывал мысли, он будто сдавливал виски двумя крепкими ладонями и с грохотом падал прямо у моих ног. Ступни становились ватными при каждом касании асфальта. Сердце непрерывно отбивало чечетку, словно соревнуясь с гулом толпы вокруг, которая разноцветной змеей оплетала меня со всех сторон.
«Нет-нет, я не спущусь в метро. Там еще больше шума и завязанных в узлы людей. Прочь, прочь от этого гула…»
Ноги понесли меня в сторону более тихих улиц. Глаза едва успевали читать надписи на вывесках, а голова – выстраивать к ним логические цепочки: «кофейня – люди, шум», «магазин – люди, шум», «ресторан – люди, шум», «вновь магазин – люди, шум», «галерея современного искусства – картины»… Галерея? Там точно должно быть тихо. Мне нужно полчаса, только чтобы успокоиться и прийти в себя.
Я машинально открыла тяжелую деревянную дверь, взяла билет и растворилась в са́мом эпицентре молчаливых стен Нью-Йорка. Первый зал меня встретил персиковыми оттенками, все картины из желто-янтарных мазков стремились в правый угол. И это современное искусство? Что же в этом особенного? Так же все могут! Следующий зал – новые цвета: картины перетекали от белого оттенка в красные; в чистое молоко разливались то розовые, то лиловые, то амарантовые, а то и алые, и темно-бордовые тона.
Буйство красок продолжало сильнее сдавливать виски. Я быстрее стала переходить из зала в зал, оставляя позади пурпурно-розовые, фиолетовые, малахитовые и кислотные цвета. В смертельной тишине яркие оттенки, не хуже самого сильного шума, старались загнать меня в угол или выгнать наружу.
Я дошла до последнего зала, села на скамейку и просто закрыла глаза руками. Немного успокоившись, я посмотрела вперед. Напротив меня висела огромная картина. Серо-графитовые глыбы, навалившиеся друг на друга, в круговороте стремились в центр рисунка, теряя цвет, становясь темно-серыми, голубыми, светлыми и совсем безликими тонами, пока их не затягивало темно-зеленое бесформенное пятно. Я растворилась в полотне, изучала его от края до края, от угла к углу, но, где бы ни блуждал мой взгляд, центральная часть останавливала меня и заставляла провалиться в бездонный колодец мыслей и не замечать всего, что происходит вокруг.
Но вдруг необычайную тишину прервал мужской голос:
– Интересно, какие мысли посещают такую молодую особу, когда она смотрит на эту картину?
– Наверное, о том, что́ автор хотел сказать своей работой, – не отрывая взгляда от полотна, произнесла я.
– В этой картине абсолютно не важно, что́ хотел сказать автор картины, важно то, что видите в ней вы…
– Хм, ну, у меня все банально. Я вижу армию небоскребов, которые рассыпаны, как грибы, вокруг небольшого оазиса деревьев в крошечном парке. Глядя на эти бетонные джунгли, наконец-то понимаешь, чего не хватает огромному серому мегаполису. Как-то так…
Я посмотрела на мужчину, интересующегося моим мнением. Высокий, в потертых джинсах, в рубашке навыпуск, средних лет. Волосы насквозь проколоты стрелами седины, а в глазах больше пустоты и холода, чем на картине, которую я только что разглядывала.
– Вообще-то, – продолжила я, – думаю, что сама смогла бы написать такую картину, хоть я не художница. Здесь особого таланта не нужно.