Немчинов, но не решается. Трансформаторная камера со стороны высокого напряжения уже закрыта на замок, туда уже не проникнет посторонний, но на самой подстанции, под шинами с напряжением 380 вольт, весь проход между стеной и подведенными к щиту кабелями и фидерами заставлен приборами и завален проводами. “Вы бы хоть с ними разобрались…” – укорил было Белкин, но на него даже не глянули.
Произойди какое-либо крупное ЧП – и все шишки полетят на Овешникову, на нее прежде всего, но ту выручит тихоня Рафаил, у хилого еврейчика
– могучие и обширные связи. Тогда меч вознесется над Карасиным, и его-то Белкин хотел спасти, Белкину так и мерещилось: настанет время
– и в Кремле воцарится Афанасий, вышвырнет реформатор всех проскуриных, полетят они вверх тормашками через зубчатые стены. Да и себя самого, сменного энергетика, надо спасти ради Карасина, хотя он, Белкин, никак к установке нового трансформатора не причастен, но на его же смене произойти может ЧП!
Спасти себя – чтоб не лишили премии или, не дай бог, не выгнали. А расставаться с этим заводом Белкин не желал: платили здесь очень хорошо, свободного времени навалом, единственное неудобство – не дают учебного отпуска для сдачи экзаменов в заочных гуманитарных институтах, где Белкин учился, никого не оповещая, и на правоведа, и на историка, и на педагога. Поразмыслив над необычной ситуацией, в которую он может попасть не по своей воле, Белкин вошел в кабинет
Карасина, отпихнул кого-то из главка, порылся в шкафу, достал новенькую чистенькую амбарную книгу, прокрутил в ней шилом две дырки, продел шпагат, завязал концы его узлом, скрепил мастикой и притиснул ее печаткой. Новый вид отчетности назвал “Журналом допуска к работе на смене В.И. Белкина”. Первую страницу открыл записью
“16.20. Начали работы по фазировке трансформаторов 1000 квт на подстанции № 1. Наряд № 24 выписан ведущим инженером тов. Копыловым
В.А, допуск осуществлен старшим инженером Васильевым А.Т. Члены бригады…” Не преминул в запись вклинить коротенькое замечание, от глаз Васильева А.Т. ускользнувшее: “…обращено внимание тов.
Копылова В.А. на чрезмерное сосредоточение измерительных приборов под местом фазировки…”
И в полном удовлетворении подстанцию покинул.
Инженеры главка приступили. Районная подстанция Мосэнерго дала высокое напряжение на модернизированный “тысячник”. Начали же работу с ближних, вернее, крайних фаз, – между ними, если фазы совпадут, не должно быть напряжения, для проверки чего их надо соединить через вольтметр. На резиновом коврике за щитом с низким напряжением таких вольтметров было полно. В полном соответствии с правилами техники безопасности произвели нужные отключения, все заводское начальство
(Овешникова, главный инженер, инженер по технике безопасности) самолюбиво покинуло подстанцию, чтоб не примазываться к чужому триумфу, да и жаль всем было выброшенного на улицу “тысячника”: столько лет безотказно проработал, к усыпляющему гудению его привыкли… “Фраера залетные!” – отозвался о гостях Карасин и вытолкал Белкина за дверь. Потом подозвал к себе недавно принятую уборщицу, на работе задержанную из-за наплыва разного начальства, завел ее в свой кабинет, посадил в углу, смотрел на руки ее, сложенные на коленях, и представлял себе, как руки эти по утрам наливают ему кофе в узорную, им любимую чашку…
Взрыв раздался в 16.38 и был такой силы, что сидевший в центре зала
Немчинов слетел со стула… По наступившей тишине стало понятно: сработала защита, и Мосэнерго завод отключил, а что взрывом кто-то покалечен, тоже стало ясно, тишину разорвали истошные крики, на помощь зовущие, кто-то припадочно орал “Скорую! Скорую!”, но страшнее всего был тихий стон умиравшего человека, от макушки до груди будто осыпанного сажей. Одним взглядом Карасин обвел приборы под ногами полутрупа, раздавленный щит управления, смятые ударной волной конструкции и обугленные шины над головой. Какие бы комиссии теперь ни работали, какие бы глупые и обеляющие главк объяснения и причины ни приводились, он уже знал точно, что произошло и почему не могло не произойти, поскольку фазировкой трансформаторов занялся человек, операцию эту проводивший не один десяток раз, ни разу не ошибавшийся и уже поэтому обреченный на фатальную ошибку. Карасину вспомнился начальник очередного лагеря, куда его перевели; интеллигентный полковник прочитал в личном деле его сакраментальную фразу: “Имеет опыт побегов” и уважительно произнес: “Опыт – это уже опасно. В любом деле”.
Опыт закалил 45-летнего инженера главка, и для замера напряжения между фазами он схватил провода с “крокодильчиками”, явно выходящими из вольтметра. А это были два конца ни к чему не присоединенного провода; на резиновый коврик в проходе между стеной и щитом бригада главка снесла и сложила все свое имущество в опасении, возможно, что вороватая заводская пьянь (а таковыми были, так главку казалось, все работяги) слямзит и вольтметры, и авометры, и соединительные кабели, и шланги, и штанги. Копаться в этой куче ведущий инженер не хотел и схватил поэтому провод, каким и закоротил шины трансформаторов.
Грохот взрыва и не докатился бы до кабинетов 5-го этажа, но завод обесточился, свет погас везде, лифты остановились, местные телефоны отключились, городские захлебывались, начальство появилось на подстанции не скоро. Карасин успел провести уборщицу к закуточку на складе, где был ее шкафчик, слышал рывки снимаемой юбки, помог через окно выбраться на заводской двор, губами коснулся ее пальчиков и шепнул: “Береги себя…”
Ее звали Танечкой, Танюшей, Татьяной.
Еще несло кислой гарью расплавленного металла и запахом поджаренного человеческого мяса, а главк начал жестко и неумолимо доказывать, что в смерти их инженера виновна дежурная служба завода, и доказал бы, но Белкин предъявил свой в инициативном порядке заведенный
“Журнал…”, высмеяв все потуги главка очернить завод и саму
Овешникову, не проявившую “должного контроля”, и Карасина, в том же обвиненного. Свои же ошибки главк признавать не желал, и тогда в руках Овешниковой замелькала синяя записная книжечка с телефонами, закрутился диск – и Карасин понял, зачем Овешникова держит при себе презираемого ею муженька, тихого Рафаила; супруг, которому она раз месяц, возможно, разрешала полежать рядом с ней, вхож был в дом
Дымшица, второго или третьего после Предсовмина человека в правительстве.
Пошли на мировую. Издали громогласный приказ – ужесточить контроль, усилить бдительность, укрепить дисциплину, призвать к… Такой чепухи написали, что ни Овешникова, ни Карасин читать не стали, мгновенно поняв: весь приказ сляпан для того лишь, чтоб главк мог в подходящий момент нагрянуть на завод и любого под руку подвернувшегося отдать под суд, отстранить от работы, понизить разряд, лишить премии.
Но в том же приказе: на заводе произвести повторный экзамен по технике безопасности при работе с высоким напряжением!
Под приказом расписалась вся дежурная служба, все сменные энергетики, но никак не простые электромонтеры и тем более уборщицы.
Но чтоб хотя бы побыть рядом с Таней, Афанасий позвал ее в кабинет, сунул в руки приказ, а сам смотрел в высокое окно на бредущие в поисках чего-то облака…
Ему уже ничего и никого искать не надо. Вот она – Таня, Танюша,
Танечка, Татьяна.
Эта тоненькая, казавшаяся прозрачной девочка, умевшая впитывать в себя шум, как губка воду, пришла на подстанцию в середине июля, провалившись на вступительных экзаменах в институт, и сразу же стали нешумными генераторы постоянного тока, вентиляция заработала неслышно, курить дежурные приучились в мастерской, они сами проводили сухой тряпкой по приборам, – и все для того, чтоб понравиться этой девчонке; она была сосудом диковинно благородной формы, в который нельзя заливать жидкость, не прошедшую все степени очистки, и уж если сосуд этот наполнен, то перемещать его надо чрезвычайно бережно; а как перемещать и чем – неизвестно, ведь притрагиваться к сосуду боязно. Девочка становилась святыней, и даже парни чуть старше двадцати не решались с нею знакомиться для приглашений в кино. Пить прекратили, кое-кто иногда срывался на мат, но тут же испуганно оглядывался. Прежняя уборщица (ее выгнали за то, что под юбкой проносила водку через проходную) никого не стесняла, дали ей для переодеваний шкафчик в мастерской, но новенькой отвели закуточек на складе, где она могла запираться. Утром звонила, дежурный распахивал дверь, вел ее (сарафанчик, простенькие сандалеточки) как почетную гостью по рифленым резиновым коврикам мимо гудящих ячеек КРУ, спрашивал, как спалось, как тетка – не придирается?.. Она была иногородней, из Ярославской области, перед экзаменами ее поселили у родни, где-то на окраине, там и жила – в надежде, что пробьется ближе к осени на вечерний или заочный факультет. Вместо спецовки выдали ей на заводе синенький халатик, ковбойка еще полагалась ей, грубые чулки и туфельки, что-то, наверное, из нижнего белья. К восьми часам утра по дорожкам и углам подстанции уже прошлась швабра, метла, а совок соскреб какие-то производственные отходы и перенес их в мусорное ведро. Звонок в дверь, появлялся новый дежурный, обходил вместе со старым подстанцию, оба любезничали с уборщицей; были случаи, когда по дороге на работу кое-кто покупал для нее скромненькие цветы или украдкой срывал с заводской клумбы на дворе что-то яркое и душистое.