— Мы его предупреждали, — заметил Каменко.
— О чём?
— Да о любви этой… Нельзя так любить женщину…
— Почему?
— Обязательно плохо кончится.
— А как же надо любить? Вполсилы, что ли…
— Нельзя, товарищ следователь, ни пересаливать, ни переслащивать.
Как на кухне. Как о супе или компоте. Смешно: излишки любви. Как излишки стеклотары. Да может ли быть её излишек — самого прекрасного состояния человеческого духа? Рябинин считал, что пока ещё этой любви людям недостаточно.
— О любви стихи пишут, — сказал он в ответ на поварское объяснение.
— Вересов тоже писал.
— Вы осуждаете?
— Всему свой возраст.
— А вы не слышали, что любви все возрасты покорны? — чуть сердито спросил Рябинин, потому что начинал злиться на этого каменного Каменко, который так спокойно говорил о любви.
— И это плохо кончается. Как для героев поэм, так и для Вересова.
Настала пора главного вопроса:
— И чем, по-вашему, кончилось для Вересова?
— Он же её ударил…
— За что?
— Не знаю.
— Вам-то он как объяснил?
— Говорит, непонятный психоз.
Получается, что Вересов обманул и друга. Вернее, скрыл. Или же теперь скрывает Каменко. Тогда его стоит проверить. Например, спросить, верит ли он такому нелепому объяснению. Если верит, то, значит, выгораживает.
— И вы ему поверили?
— Откровенно говоря, нет.
8
В кабинете у прокурора стояли мягкие стулья: для приёма граждан, для совещаний, для гостей. Не для следователей — они не садились. Они и в кабинет не входили, а влетали, словно за ними гнались. За ними и гнались: вопросы, которые следовало решить без промедления. Прокурор к этому привык. Он знал, чтó это за вопросы. Один следователь покрывается от них красными пятнами. Другой начинает говорить быстро и непонятно. Третий только машет рукой и бросает своё безысходно ежедневное слово «уволюсь». А четвёртый не краснеет и не заикается; четвёртый спокоен, как сыщик в детективе, — лишь не спит по ночам.
Рябинин вошёл неторопливо. Он даже сел на мягкий стул. Он даже протёр очки, что обычно старался делать без посторонних. Он зашёл просто так, отдохнуть.
Отдохнуть решил и прокурор: поворошил стружистые волосы, закрыл какое-то толстенное дело и потянулся за сигаретами.
— Что скажете хорошего, Сергей Георгиевич?
— Я вас не отвлекаю?
— С удовольствием отвлекусь.
Юрий Артемьевич пальнул зажигалкой, затянулся и вопросительно глянул на Рябинина. Он знал, что у следователя срочного дела нет — например, не нужна машина, не требуется санкция на арест или на обыск, не скрылся подозреваемый, — но какое-то дело всё-таки у него есть.
— Вы знаете, что такое Паужетка? — спросил Рябинин.
— Рецидивистка?
— Да нет…
— Ну, значит, что-нибудь вроде горжетки.
— Паужетка — река на Камчатке. Красивое название, вроде женского имени. А вы слышали, что в дельте Волги цветёт лотос?
— В отпуск хотите?
— Года бы на два, — вздохнул Рябинин. — Поездить, как мой геофизик…
— Два года вам не вытерпеть, — улыбнулся прокурор. — Говорите про лотос, а думаете о геофизике. Как дело-то?
На такие вопросы прокурора следовало отвечать подробно: что сделано, сколько человек допрошено, какие доказательства добыты и что запланировано. Но Юрий Артемьевич добродушно пускал дымок в сторону форточки.
— Никак, — ответил Рябинин.
— И нет зацепок?
— Зацепок-то целая куча.
— Например?
— Например, зачем они пошли в зал ожидания…
— Опять безмотивное действие, — усмехнулся прокурор мягко, просто так, без всякой задней мысли, но зачем-то усмехнулся.
Рябинин не понимал, почему к тонким, почти прозрачным движениям человеческой души даже умные люди относятся с лёгкой иронией. Чуть-чуть, но всё-таки иронично. Действия ценились дороже духа. И вещи ценились дороже. Мысль Рябинина перескочила — она часто выхватывала из его жизни похожий кусочек — на молодость, когда он работал землекопом и, вырыв шурф, в задумчивости стоял на его свежем глинистом краю. И прораб всегда ловил его на этом занятии, как на мелком воровстве: «Опять замечтался!». Да воровство бы прораб понял — обогащение. А Рябинину казалось, что нужно было произнести шёпотом: «Тише, товарищи, человек замечтался». Юрий Артемьевич знал, что без мотива нельзя квалифицировать преступление. Нельзя отправить дело в суд. И всё-таки усмехнулся. Но он никогда бы не усмехнулся, лови Рябинин преступника, а не ищи мотив. Неужели только потому, что преступника можно потрогать руками, а мотив неощутим, как радиоволны? Да и неважно, что человек делал, делает и будет делать; важно — ради чего. Мотивы важны, мотивы!
— Очень просто. — Прокурор решил сам объяснить это безмотивное действие. — Люди встретились, смотрят друг на друга и, влекомые человеческим потоком, оказались в зале.
— Я проверял: человеческий поток течёт не в зал, а к транспорту.
Юрий Артемьевич поднял сигарету и стал её рассматривать на свет, словно та была прозрачной.
— Ведь знаю, что вредно, а курю. Где тут мотив? Кстати, вы безмотивно извлекли из кармана авторучку, не собираясь писать.
Рябинин сунул её обратно и улыбнулся:
— Ваш организм привык к никотину. А ручку я достал механически, потому что сейчас придёт свидетель, а она не заряжена.
Он не стал объяснять, что не любит готовиться к допросу при свидетеле: отвинчивать пузырёк, менять ленту в машинке, искать бланки или копаться в материалах дела. Вызванный должен понять — его тут ждут с нетерпением. Видимо, сознание Рябинина, перерабатывая разговор с прокурором, ждало вызванного свидетеля и посылало тайные импульсы в его пальцы.
— Что ещё? — спросил Юрий Артемьевич.
— Вересов в конце допроса сказал, что он ударил не женщину.
— А кого же? Крокодила, что ли?
Рябинин пожал плечами. Он пришёл не отвечать на вопросы, а думать над ними.
Прокурор думал:
— Может быть, он имел в виду своё психическое состояние? Мол, ему почудилось вместо жены что-нибудь несусветное?
— Эту версию психиатрическая экспертиза отвергла.
— Тогда он считает её не женщиной, а…
— Крокодилом, — подсказал Рябинин.
— Но о крокодиле должно быть в письмах.
— Там ничего нет, кроме любви.
— А не случилось ли, Сергей Георгиевич, всё проще? Встретились, поцеловались, и она, допустим, возьми и спроси: «Сколько привёз денег?». Ему обидно.
— За деньги Вересов не ударит, — убеждённо ответил Рябинин.
Так же, как следователь за авторучку, прокурор взялся за нос, осторожно его пошатал и предположил:
— Может быть, назначить психологическую экспертизу? Сейчас модно…
Рябинин знал, что модно. Знал, что иногда и нужно, но душа к этой экспертизе не лежала. Всё экспертизы назначал, а вот психологическую — уж если только была крайняя необходимость или письменное указание прокурора.
Само существование психологической экспертизы Рябинин считал для себя глубочайшим оскорблением. Естественно, когда следователь обращается к специалисту в области медицины, биологии, физики, бухгалтерского учёта или баллистики… Но в психологии-то он сам должен быть специалистом высшей квалификации. Да и кому разбираться в психологии, как не следователю, который с утра до вечера только этим и занимается. Следователь прежде всего есть психолог — в этом Рябинин был твёрдо убеждён. И ему казалось, что теперь психологию у него забирают и отдают другому, специальному лицу, которое должно в ней разбираться лучше его, Рябинина. Что же остаётся следователю — только сбор доказательств?
— Психолог установит физиологический аффект. А это и так очевидно. Мотива-то психолог искать не будет.