Разият уже наготове с сапогами.
— Мы, что ли, болото развели? Такие дожди!
— Дожди! Голову надо иметь! Завтра пошлю с вами собак, пускай хоть они смотрят, наверное, больше понимают!
Саид одевается, выходит.
— Овца с белым носом! — говорит ему Али.
— Как будто глаза у меня есть — найду!
И действительно, по каким-то признакам находит на базу пострадавшую матку. Поймал за ногу крючком ярлыги, ощупал кости — все благополучно. Выгнал из-под навеса сильных овец, слабых загоняет на сухую подстилку.
— Товарищ капитан, ужинать будешь? — выбегает в тельняшке, с плащом на голове Сафар — сеет мелкий, нудный дождь, на всю ночь зарядил.
Саид не удостаивает его ответом. Не спеша прошел к коням, поговорил с ними, разделил ведро ячменя на троих, подложил сена.
Сафар постоял, ушел ни с чем.
Из комнаты слышен плач Мухадина. Саид возвращается в дом. Потирает руки над тлеющим жаром кизяков.
— Чего ты, Мухадин? — весело спрашивает он: скоро в гости придут рабочие, опять будет тайно любоваться Секки, слышать ее волнующий запах.
Мухадин только всхлипывает. Он просил есть, мать не дала: старший не сел за стол. Обжаловать это Мухадин не может: законы святы. Саид понимает и садится на свое место у окна. Сразу сели и братья — проголодались. Разият что-то делает, отвернувшись от стола.
— Мухадин! — Саид выбирает сладкую кость. — На!
Мальчонка быстро взглянул на мать, подбежал, схватил кость, аппетитно срывает мясо. Али, отец, недовольно ворчит:
— Зачем баловать? Скоро и так на шею сядет. Вчера говорит: папка, дай мне шайтан-воды — водки — и узкие брюки, в контору пойду за получкой! Хотел прямо ремнем бить, такой стиляга растет!
Саид наконец улыбается.
Али и Сафар курят. Старший слушает последние известия и выключает приемник — экономит батареи. Разият с сыном ужинают. Глаза у Мухадина стали маленькими, как вишневые косточки, он почти спит. Но все время вскидывается: не просмотреть бы чего из жизни взрослых.
Спит Мухадин. Спят братья. Разият что-то штопает и клюет носом. Саид втыкает в землю возле печки полые камышины, растопляет куски свинцового кабеля на совке, льет и режет свинцовые трости, катает на сковородах — волчья картечь. Устало коптит фонарь.
— Ложись спать, — говорит чабан арбичке.
— Рано, — поднимает она тяжелеющую голову.
— Ну, сказал, что ли!
И Разият, вздохнув, как лошадь, с которой сняли хомут, идет спать. А чабан еще чистит ружья, мажет стволы тракторной смазкой.
В степи то и дело попадается дичь. Чабан — охотник по образу жизни, а Саид охотник вдвойне — и по страсти. Всю осень стрелял уток, пока бригада не взбунтовалась — закормил жирной утятиной! Теперь ждет морозов, чтобы пойти на волка, сайгака и лису.
Залаяли собаки. На человека. Где-то за три версты скрипнула телега или ветер донес крик. Саид берет ружье, выходит в мокрую, шлепающую каплями темноту. Хорошо ему: рядом, за стеной, Секки, сирень ее глаз сегодня вся распустилась ему навстречу. От любви стал, как мальчишка. Вот если бы сейчас на кошару налетели какие-нибудь враги. Он сумел бы защитить милые глаза! Долго всматривается в темноту. Собаки молчат.
Ночь. Буруны. Осень.
В воскресенье Саид и Мухадин играли в казака-разбойника. Разбойником был Мухадин. На горячем коне — розовая хворостина — он гнался за чабаном, стрелял и бросал аркан на скаку. Оба выскочили из камышей на берег Кумы.
Секки полоскала белье. Мухадин задохнулся от удачи — можно заодно и бабу пленить! Но большой папка — братьев отца он тоже зовет отцами, это от родового строя, — забыл об игре, что ли, остановился возле горянки.
— Руки береги, вода, как лед! — просит Саид.
Она нагнулась ниже, продолжая свое дело.
— Не хочешь говорить, Секки?
— Саид, — впервые назвала по имени, — мы уедем отсюда.
— Зачем? — испугался чабан.
— Я не могу, боюсь тебя, думать стала много…
— Большой папка, — гнусит казак-разбойник, — убегай, я тебя два раза убил.
— Не уезжай… пропаду тут… с ума сошел, что ли… какая ты красивая!.. Почему раньше не встретил?..
— Хасан стал замечать. Во сне звала я тебя, он слыхал, ногой ударил.
— Кто дал право бить? — Саид побледнел от злости и гнева за унижение любимой. Ты такой же человек, как и он! Где ударил!
— Да здесь… стыдно.
— Покажи!
— Вот, — подняла юбку чуть выше колена — розовый с черным синяк.
У Саида закружилась голова от белизны ее ног. Заскрипел зубами от невозможности помочь ей. Если бы не любил, то поговорил бы с Хасаном открыто, по-человечески. Но помочь, приласкать хотелось. С клокочущим у горла пульсом шепнул: