— Куда пошли? — спросил аварца Ибрагимов.
— Как будто к Сладкому артезиану.
Уже все на ногах. Чабаны во дворе седлали коней.
— Помогай, сосед, — добрым голосом обратился Ибрагимов к Саиду. — Садись на Белохвостого, самый резвый он, как раз для большого джигита. Я на Сером пойду. А Ихан-Берды — все равно убью его — останется, он ночью не видит…
Безмерная усталость навалилась на Саида. Напряжение нескольких дней и ночей, поездка на бензовозе, схватка с собакой, плохое вино и плохие вести сморили его, налили глаза свинцом. При одной мысли, что надо в буран скакать по степи, мороз по коже пошел.
— Овцы жирные, — потонут, помоги.
«Мои овцы», — подумал Саид, закрывая глаза в полусне и ознобе.
Он знает стадное чувство отары. Когда обезумевший от жажды баран прыгнул в глубокий колодец, вся отара последовала за ним. Если на бойне овцы чуют кровь и не идут в цех, пускают барана-провокатора — он каждый раз остается живым, проведя отару на разделочный конвейер. Стреляй их в упор — они будут бежать за первой, как и сайгаки, всегда бегущие след в след, сколько бы передних ни косили пули.
— Вставай, кунак! — тронул спящего чабана Ибрагимов.
А Саида хоть шашкой руби — он будет спать. Он очень устал. В мозгу еле тлеет ночная, сигнальная лампочка, никогда не теряющая связи с миром. И он говорит, словно забыв все горские обычаи, говорит так, будто перед ним Бекназаров:
— Завтра я покидаю Черные земли. Я не работаю в совхозе. У меня нет отары…
Ибрагимов с отвращением плюнул, крикнул на Ихан-Берды, чабаны выбежали. Женщины и дети с ужасом смотрели на Саида, как на кровника.
Смолк стук копыт. Воет буран. Бросает тучи снега. Слабо коптит мигалка.
— Лошадь есть еще? — Саид вскочил, проснувшись.
— Нет! — с ненавистью ответил мальчишка лет тринадцати. Саид выскочил из домика.
С нарастающей мощью ветер несся к морю. У моря немало обрывистых берегов. Бегущие под ветер сайгаки могут прыгать с обрывов, а овцы будут разбиваться.
Созрел план: обойти овец со стороны Змеиного буруна, зажечь сено у обрывов — взять керосин! — огонь остановит отару. Скакать вслед нет пользы. Сайгаки похожи на козлов — вожаков отар — и резвы, как стрижи. Обойти их можно: к Змеиному буруну хорошая дорога. Но нет его гнедой кобылы! И чабаны уже ускакали!
Мальчишка словно понял Саида, сказал:
— Мотоцикл есть!
— Давай сюда!
Спешно выкатили голенастую алую «Яву» — как он мечтал о ней! Дрожащими руками ощупывали контакты — мотор не заводился.
Нашли! Завелся!
С бешеной скоростью мчится алая машина в буране. Ветер сечет ветровое стекло. Фара залеплена снегом. Шестым чувством гонщик угадывает дорогу.
Он докажет свою преданность чабанскому делу, не бросит овец. Да, он виноват, груб, горяч, работать с ним трудно, тяжелый он человек. Виноват, что полюбил чужую жену, что не поскакал с чабанами… И покручивает резиновую рукоять — газу, газу…
Руки мерзли. Башлык надел, а перчатки в спешке забыл.
Снежный смерч вылетает из-под колес железного гончего.
Газу, газу…
Огнеглазый зверь выл, захлебывался, прыгал, отрываясь от земли, как от стартовой площадки.
Вспугнул в кустах лису: душила раненого сайгака — обычная степная драма.
Нет, ярлыгу чабанскую он не бросит! Завтра поговорит с Бекназаровым начистоту — кто с кем не сработался.
Алый гончий мчится, а он еще добавляет газу!
И — радость! Впереди заблеяли испуганные овцы. Как раз пересекают дорогу, чтобы направиться к морю. Опытный чабан, он легко закружил их, согнал в лощину. Глаз у него наметан — трети отары не хватает, надо спешить, море близко.
Гордость, радость, скорость — все переплелось.
Храпит его алый конь — ракета с серебристым мотором. Ветер, песок и снег секут его бронзовеющее лицо.
Дорога стала лучше, можно еще прибавить газку.
Беззвездная волчья ночь. Древний буран.
Где-то сейчас его верные штурманы — отарные псы. Они помогли бы ему. Они воспитаны Саидом как пастухи. Не бросят в степи ни одной овцы. Когда они прозевали волка, зарезавшего валуха, Саид сурово избил их ярлыгой. И они украли ягненка в чужой отаре и пригнали Саиду — пришлось возвращать. Вот какие у него собаки! Газу, газу, малютка!
Где-то спят его дети. Острое отцовское чувство пронзило его. Обычно он играл с мальчиком, а девочка завистливо смотрела со стороны. Однажды, когда она провинилась, он привязал ее веревкой к дереву и ушел в дом. Вскоре она робко пришла к отцу. В глазах слезы, мольба, лукавство: видишь, я развязала твою веревку…