Шатобриан прибыл в Грецию в 1806 году. К Афинам он подъехал по Элевсинской дороге. Для нас он оставил описание перспективы города, открывающейся по мере того, как путешественник продвигается по долине между холмами возле Дафни:
Первое, что поразило взгляд, — это цитадель, озаренная лучами восходящего солнца. Акрополь открылся по другую сторону долины, справа, на фоне горы Гиметт, и казалось, что он ее подпирает. Крепость являла взору нагромождение капителей Пропилеи, колонн Парфенона и Эрехтейона, стен с амбразурами, заставленных пушками, готических христианских развалин и мусульманских лачуг…
У подножья Акрополя раскинулись Афины: их плоские крыши, перемежающиеся минаретами, кипарисы, развалины, отдельно стоящие колонны, плоские крыши мечетей — в солнечных лучах все это производило приятное впечатление. Но если бы кто-нибудь и распознал в этих руинах Афины, то понял бы и по общему виду городской архитектуры, и по состоянию памятников, что в этом городе больше не живут наследники славы Марафона.
Мы шли к этому городку, численность населения которого не дотягивала даже до парижского предместья, но слава которого равнялась славе всей Римской империи.
С такими возвышенными мыслями (потому что он всегда хорошо просчитывал эффект, произведенный на читателя) Шатобриан проследовал через долину и оливковую рощу к Афинам. Здесь его принял и проинструктировал мсье Фовель, французский консул, которого буквально каждый путешественник того времени упоминал в своих путевых записках как коллекционера древностей и гида для других коллекционеров. Шатобриан пишет, что, когда они гуляли по базару, «каждый встречный приветствовал Фовеля и каждый интересовался, кто я таков».
Хотя часть сведений для заметок получена Шатобрианом из вторых рук или выдумана, я думаю, по отношению к рассказам об Афинах это не так. Они превосходны. Он отмстил, что первое, что удивляет посетителя, — это чудесный цвет афинских памятников, цвет спелых колосьев или осенних листьев, который ясное небо и яркое солнце Греции придают паросскому и пентеликонскому мрамору, в противовес черным и зеленоватым тонам на пропитанных дождями и дымом зданиях севера Европы. Затем Шатобриан упоминает о гармонии и простоте пропорций, дает верную оценку размеров памятников и сообщает об их использовании.
Чтобы описать вид, открывающийся с Акрополя, Шатобриан взобрался на минарет мечети, построенной в Парфеноне, и сел на поломанной части фриза.
Теперь можете вообразить все это пространство, местами голое или покрытое пожелтевшим вереском, местами занятое рощами оливковых деревьев, квадратами ячменных полей и рядами виноградников. Вот видны стволы колонн, фрагменты руин, древних и современных, торчащих посреди участков возделанной земли, добела высохшие стены и заборы поперек полей. Представьте албанских женщин, бредущих через эти поля к колодцам, чтобы набрать воды или постирать одежду туркам; уходящих и возвращающихся в город крестьян с осликами на поводу или поклажей продуктов на собственной спине. И все эти горы с красивыми названиями, острова и не менее знаменитые моря залиты ярким светом. С Акрополя мне видно, как солнце поднимается между двумя вершинами Гиметта. В небе парят вороны, которые гнездятся вокруг цитадели, но над ней никогда не летают. Их блестящие черные крылья отливают матово-розовым в первых солнечных лучах. Столбы голубоватого дымка поднимаются из тени, лежащей на склонах Гиметта, отмечая места, где стоят пасеки. Афины, Акрополь и руины Парфенона окрашиваются в нежный тон цветков персика. Скульптуры Фидия, подсвеченные сбоку золотым лучом, оживают, будто мрамор приходит в движение, когда фигуры рельефов отбрасывают тени. Море и Пирей вдалеке купаются в белом свете, а цитадель Коринфа, отражая сияние нового дня, светится на западе горизонта, как огненная скала с пурпурными тенями.
Этот замечательный вид, конечно, наводил на мысли о существующей пропасти между униженным рабским положением нынешних греков и величием древности. Шатобриану оставалось утешаться тем, что все преходяще. Так же и он, подобно древним грекам, населявшим эту цитадель, уйдет в небытие в свое время. Эти мрачные мысли не помешали ему унести с Парфенона кусок мрамора. Впоследствии он так поступал с каждым памятником, который удавалось посетить.