Но ярких художественных произведений об Афоне в XIX веке создано не было. Единственным исключением, пожалуй, является замечательная книга “Письма Святогорца к друзьям своим о Святой горе Афонской” (Святогорец — псевдоним Семена Авдиевича Веснина (1814–1853), в монашестве Серафима, в схиме Сергия, подвизавшегося на Афоне в 1840-х годах и погребенного там). Живой и увлекательный рассказ автора о монастырях, преданиях, быте и природе Афона переплетается с описанием молитвенного полвига Святой Горы и духовного пути самого автора. “Письма…” — прямое и ближайшее звено традиции, в которой стоит и зайцевский “Афон”.
Но между книгами Свягогорца и Бориса Зайцева есть существенная разница: если первый не только писатель, но в первую очередь монах, и повествование он ведет “изнутри”, с точки зрения афонца, то Зайцев прежде всего художник, и тайная мессионерская “сверхзадача” книги — приобщить читателя к миру православного монашества — глубоко скрыта под внешне ярким, как бы сугубо светским описанием Св. Горы.
Изобразительная сила “Афона” позволила рецензенту книги Г. Федотову уловить некоторое даже противоречие между двумя сторонами души афонского странника — “православного человека” и “русского художника”, которые, по мнению критика, незримо борются между собою. “Тишайшую, кротчайшую борьбу с духом Афона” ведет и сам автор (Федотов Г. Борис Зайцев. Афон. — “Современные записки”, 1930, № 41, с. 537). Ему тесно и не совсем привычно в рамках монашеского мира, с которым он не может полностью слиться и из которого постоянно ищет выход в более близкие ему сферы — в мир древней Эллады, напоминающей о себе природой и вековыми традициями, и в мир древней Руси, — с ней Афон кровно связан через свой русский монастырь и скиты. Зайцев пристально ищет на Афоне приметы русского иночества и находит неожиданные переклички в типе духовности, лишенной чувственного элемента. Святой Горы Юга с “Северной Фиваидой”, в которой подвизался Преподобный Сергий Радонежский: “Святитель-плотник радонежский огражден от многого — суровой своей страной и чинным детством… Полный дух Св. Троицы вел его суховатым, одиноко-чистым путем среди благоухания сосен и елей Радонежа”. Подобно тому, и афонское монашество представляет “особый духовный тип — это спиритуальность прохладная и разреженная, очень здоровая и крепкая, и весьма далекая от эротики (как бы тонко последняя не была сублимирована)” (Зайцев Б. Преподобный Сергий Радонежский, с. 23).
Своеобразие авторской позиции в “Афоне”, отмеченное Г. Федотовым, дало повод прот. В. Зеньковскому обосновать целую концепцию “двоемирия” религиозного сознания Зайцева. По его мысли, Борис Зайцев является наиболее ярким представителем русской интеллигенции, достаточно равнодушным к Церкви до революции и вторично обретшим ее на чужбине. Возвращение литературы в Церковь связано с серьезной проблемой границы между эстетическим и духовным в творчестве писателей нового религиозного возрождения, к которым принадлежит в первую очередь Зайцев. В нем прот. В. Зеньковский видит предельное раздвоение Церкви и культуры: “И оттого он (Зайцев. — Е. В.), любя Церковь, боится в ней утонуть, боится отдаться ей безраздельно, ибо боится растерять себя в ней” (Прот. В.Зеньковский. Религиозные темы в творчестве Б.К.Зайцева. (К пятидесятилетию литературной деятельности.) — “Вестник РСХД”, 1952, № 1, с.22). Другими словами, Зайцев останавливается на пороге Церкви, боясь быть поглощенным ею как художник. Отсюда — нота незаконченности, которую слышит В. Зеньковский у Зайцева, и, как следствие, неполное соответствие тому, что можно было бы назвать истинно духовным творчеством.
Справедлив ли этот упрек? Огромность темы не позволяет полностью отвергнуть его или присоединиться к нему, однако “в защиту” Зайцева можно высказать одно соображение. Он сознательно не берет на себя задачу духовного творчества, скромно отступая в сторону и ограничивая себя тем кругом, который, пользуясь выражением В. В. Розанова, можно было бы назвать “У церковных стен”. И поэтому он может смело и просто признать себя “дилетантом”, спокойно говоря: “Начался чин “панагии”. Я не помню в точности его содержания…” Но зато, выбрав эту позицию, он широко использует ее возможности и, не предлагая читателю проповедь, вводит его в мир Церкви путем светским — эстетическим.