Громадой черных от пожара камней, Как мертвый труп, иссеченный в куски, Моим очам явился, вдвое страшный Своею мрачностью в сиянье тихом Безоблачного неба. И случилось То в самый праздник Пасхи; но его Не праздновал никто: в Ерусалиме Не смел народ на праздник свой великий Сходиться. К бывшему пробравшись Святилищу, узнал я с содроганьем То место, где паденьем храма я, Раздавленный, был смертию отвергнут. Вдруг, посреди безмолвия развалин, В мой слух чуть слышно шепчущее пенье Проникло: меж обломков я увидел Простертых на землю немногих старцев, И женщин, и детей – остаток бедный Израиля. Они, рыдая, пели: "Господний храм, мы плачем о тебе! Ерусалим, мы о тебе рыдаем! Мы о тебе скорбим, богоизбранный, Богоотверженный Израиль! Слава Минувшая, мы плачем о тебе!" При этом пенье я упал На землю и в молчанье плакал горько, О прежней славе божьего народа И о его постигшей казни помышляя. Но мне он был уже чужой, он чужд И всей земле был; не могло Его ничто земное ни унизить, Ни возвеличить: он, народ избранный Народ отверженный от бога был; На нем лежит печать благословенья – он Запечатлен проклятия печатью; В упорной слепоте еще он ждет Того, что уж свершилося и вновь Не совершится: он в своем безумстве Не верует тому, что существует Им столь желанное и им самим Oтвергнутое благо; и его Надежда ложь, его без смысла вера. От плачущих я тихо удалился И, с трепетом меж камней пробираясь, Не узнавал следов Ерусалима. Но вдруг невольно я оцепенел: Перед собой увидел я остаток Стены с ступенями пред уцелевшей И настежь отверенной дверью. В ней Сидел шакал. Он, злобными глазами Сверкнувши на меня, как демон, скрылся В развалинах. То был мой прежний дом, И я стоял пред дверью роковой, Свидетелем погибели моей; И мне в глаза то место, где тогда Измученный остановился он, Чтоб отдохнуть у двери, от которой Безжалостной рукою оттолкнул Спасителя, пятном кровавым страшно Блеснуло. Я упал, лицом приникнув К земле, к которой некогда нога Святая прикоснулась; и слезами Я обливал ее; и в этот миг Почудилося мне, что он, каким Его тогда я видел, мимо в прахе Лежавшей головы моей прошел Благословляющий... Я поднялся. И в этот миг мне показалось, будто Передо мной по улице тянулся Тот страшный ход, в котором нес свой крест Он, бешеным ругаемый народом. Вслед за крестом я побежал; но скоро Передо мной видение исчезло, И я себя увидел у подошвы Голгофы. Отделясь от черной груды Развалин, зеленью благоуханной Весны одетая, в сиянье солнца, Сходящего на запад, мне она Торжественно предстала, как зажженный Пред богом жертвенник. И долго-долго Я на нее смотрел в оцепененье. О, как она в величии спокойном, Уединенная, там возвышалась; Как было все кpyгом нее безмолвно; Как миротворно солнце нисходило С небес, на всю окрестность наводя Вечерний тихий блеск; как был ужасен Разрушенный Ерусалим в виду Благоухающей Голгофы! Долго Я не дерзал моею оскверненной Hoгой к ее святыне прикоснуться. Когда ж взошел на высоту ее, О, как мое затрепетало сердце! Моим глазам трех рытвин след явился, Полузаглаженный, на месте, где Три были некогда водружены Креста. И перед ним простершись в прах, Я горькими слезами долго плакал; Но в этот миг раскаянья терзанье — И благодарностью, невыразимой Словами человеческими, было. Казалось мне, что крест еще стоял Над головой моей; что я, его Обняв, к нему всей грудью прижимался, Как блудный сын, коленопреклоненный, К ногам отца, готового простить. Дни праздника провел я одиноко На высоте Голгофы в покаянье, Один, отвсюду разрушеньем страшным Земных величий и всего, что было Моим житейским благом, окруженный. Между обломками Ерусалима Пробравшися и перешед Кедрон, Достигнул я по скату Элеонской Горы до Гефсиманских густотенных Олив. Там, сокрушенный, долго я Во прахе горько плакал, помышляя О тех словах, которые он здесь — Он, сильным бог, как человек, последних С страданием лишенный сил – в смертельной Тоске здесь произнес на поученье И на подпору всем земным страдальцам. Его божественной я не дерзнул Молитвы повторить; моим устам Дать выразить ее святыню я Достоин не был. Но какое слово Изобразит очарованье ночи, Под сенью Гефсиманских маслин мною В молчании всемирном проведенной! Когда взошел на верх я Элеоиской Горы, с которой, вес свершив земное, Сын человеческий на небеса Вознесся, предо мной явилось солнце В неизреченном блеске на востоке; Зажглась горы вершина; тонкий пар Еще над сенью маслин Гефсиманских Лежал; но вдалеке уже горела В сиянье утреннем Голгофа. Черным Остовом посреди их, весь еще Покрытый тению от Элеонской Горы, лежал Ерусалим, как будто Сиянья воскресительного ждуший. В последний раз с святой горы взглянул я На град Израилев, на сокрушенный Ерусалим; еще в его обломках Я видел труп с знакомыми чертами, Но скоро он и в признаках своих Был должен умереть. Была готова Рука, чтоб разбросать его обломки; Был плуг готов, чтоб запахать то место, Где некогда стоял Ерусалим; На гробе прежнего другой был должен Воздвигнуться, несокрушимо твердый Одной Голгофою и вовсе чуждый Израилю бездомному, как я. На горькое скитанье по земле Приговоренному до нисхожденья От неба нового Ерусалима.