Я – Агасфер; не сказка Агасфер, Которою кормилица твоя Тебя в ребячестве пугала; нет! Я Агасфер живой, с костями, с кровью, Текущей в жилах, с чувствующим сердцем И с помнящей минувшее душою. Я Агасфер – вот исповедь моя. О нет! язык мой повторить не может Живым, для слуха внятным словом Того, что некогда свершилось, что В проклятие жизнь бедную мою Преобразило. Имя Агасфер Тебе сказало все... Нет! в языке Моем такого слова не найду я, Чтоб то изобразить, что был я сам, Что мыслилось, что виделось, что ныло В моей душе и что в ночах бессонных, Что в тяжком сне, что в привиденьях, Пугавших въявь, мне чудилось в те дни, Которые прошли подобно душным, Грозою полным дням, когда дыханье В груди спирается и в страхе ждешь Удара громового; в дни несказанной Тоски и трепета, со дня Голгофы Прошедшие!.. Ерусалим был тих, Но было то предтишье подходящей Беды; народ скорбел, и бледность лиц, Потупленность голов; походки шаткость И подозрительность суровых взглядов — Все было знаменьем чего-то, страшно Постигнувшего всех, чего-то, страшно Постигнуть всех грозящего; кругом Ерусалимских стен какой-то мрачный, Неведомый во граде никому, Бродил и криком жалобным, на всех Концах всечасно в граде слышным: "Горе! От запада и от востока горе! От севера и от полудня горе! Ерусалиму горе!" – повторял. А я из всех людей Ерусалима Был самый трепетный. В беде всеобщей Мечталась мне страшнейшая моя: Чудовище с лицом закрытым, мне Еще неведомым, но оттого Стократ ужаснейшим. Что он сказал мне — Я слов его не постигал значенья: Но звуки их ни день, ни ночь меня Не покидали; яростью кипела Вся внутренность моя против него, Который ядом слова одного Так жизнь мою убил; я приговора Его могуществу не верил; я Упорствовал обманщика в нем видеть; Но чувствовал, что я приговорен... К чему?.. Неведенья ужасный призрак, Страшилище без образа, везде, Куда мои глаза ни обращал я, Стоял передо мной и мучил страхом Неизглаголанным меня. Против Обиженного мной и приговор мне Одним, еще непонятым мной, словом Изрекшего, и против всех его Избранников я был неукротимой Исполнен злобой. А они одни Между людьми Ерусалима были Спокойны, светлы, никакой тревогой Не одержимы: кто встречался в граде Смиренный видом, светлым взором Благословляющий, благопристойный В движениях, в опрятном одеянье. Без роскоши, уж тот, конечно, был Слугой Иисуса Назорея; в их Собраниях вседневно совершалось О нем воспоминанье; часто, посреди Ерусалимской смутной жизни, было Их пенье слышимо; они без страха В домах, на улицах, на площадях Благую весть о нем провозглашали. Весь город злобствовал на них, незлобных; И эта злоба скоро разразилась Гонением, тюремным заточеньем И наконец убийством. Я, как дикий Зверь, ликовал, когда был перед храмом Стефан, побитый каменьем, замучен; Когда потом прияли муку два Иакова – один мечом, другой С вершины храма сброшенный; когда Пронесся слух, что Петр был распят в Риме, А Павел обезглавлен: мнилось мне, Что в них, свидетелях его, и память О нем погибнет. Тщетная надежда! Во мне тоска от страха неизвестной При Ироде-царе рожденный, видел Все время Августа; потом три зверя, Кровавой властью обесславив Рим, Погибли; властвовал четвертый, Нерон; Столетие уж на плечах моих лежало; Вокруг меня четыре поколенья Цвели в одном семействе: сыновья. И внучата, и внуков внуки в доме Моем садились за мою трапезу... Но я со дня того в живом их круге Все более и боле чужд, и сир, И нелюдим, и грустен становился; Я чувствовал, что я ни хил, ни бодр, Ни стар, ни молод, но что жизнь моя Железно-мертвую приобрела Несокрушимость; самому себе. Среди моих живых детей, и внуков, И правнуков, казался я надгробным Камнем, меж их могил стоящим камнем: И лица их имели страшный цвет Объятых тленьем трупов. Все уж дети И все уж внуки были взяты смертью; И правнуков с невыразимым горем И бешенством я начал хоронить...